С его помощью она выздоравливает от своей декадентской болезни, от символистского бреда, а Бессонов остается ни с чем, его ждет еще последняя встреча с Дашей на Тверском бульваре перед отъездом на фронт, но никакого обаяния в «демоне ее девичьих ночей» не осталось. Бессонов — тощий, облезлый, в мешком сидящем френче и фуражке с красным крестом. Взгляд его тускл и скучен — «сам себе выдумал муку и мучается, сердится, обижается».
Это герой не ее романа, ее герой — отважный, находчивый Иван Ильич, совершающий побег из немецкого плена с той же ловкостью, с какой впоследствии это проделает герой шолоховской «Судьбы человека». А Бессонову остается нелепая смерть от руки сошедшего с ума дезертира, и в его последних мыслях нет ни покаяния, ни просветления, а один лишь мрак. И все это снова очень блоковское. В его сне «огни Петербурга, строгое великолепие зданий, музыка в сияющих теплых залах, обольщение взвивающегося театрального занавеса, обольщение снежных ночей, женских рук, раскинутых на подушках, — темных, безумных зрачков… Волнения славы… Упоение славы… Полусвет рабочей комнаты, восторгом бьющееся сердце и упоение рождающихся слов…».
А наяву: «…тащись, тащись, покуда не переедут колесами… Писал стишки, соблазнял глупеньких женщин… Взяли тебя и вышвырнули, — тащись на закат, покуда не упадешь… Можешь протестовать, пожалуйста. Протестуй, вой… Попробуй, попробуй, закричи пострашнее, завой…»
Толстой не просто смеялся над Блоком, он мстил ему[36].
Трудно сказать, за что конкретно, и почему ему, а не Сологубу, например, но очевидно мстил. И если бы хотел смягчить впоследствии этот образ, сделать это было бы не трудно. Убрать несколько черточек, исправить резкие выражения, дать герою другую смерть. Он этого не сделал.
Он писал свой роман, когда Блок был еще жив. Должно быть, смерть поэта сильно поразила создателя Бессонова, но едва ли изменила его отношение к прототипу. В этом смысле любопытно сравнить, как соотносится образ Бессонова в романе «Хождение по мукам» с образом Блока в статье Толстого с характерным названием «Падший ангел», написанной в августе 1921 года, в сущности — статье-некрологе:
«Он был павшим Ангелом, он был каждым из нас. Его душа была мрачна. Он все более уединялся от людей. Он говорил, обычно, мало. Был приветлив и сдержан. На его прекрасном лице легли следы бессонных ночей. Телефон в его квартире работал только четверть часа в сутки.
В то время говорили, что Блоку нужно ехать лечить неврастению, — нельзя же, в самом деле, отравлять здоровым людям пищеварение постоянным напоминанием о смерти, о гнили. Были такие, которые в простоте души думали, что нужно жить «по Блоку», и на все ночи закатывались в кабаки, искали там Незнакомок с «крылатыми глазами». <…> В Блоке словно истлевало все, что было его личным, все, что его, лично, привязывало к жизни, и понемногу освобождалось в нем человеческое, великое. Он без пощады жег себя на огне страстей и тоски. Бывали недолгие вспышки влюбленности, и тогда появились книги колдовского очарования. <…>
Пронзительным взором Блок проник в снежную ночь. Он услышал трубные рога революции, ее дикий посвист, ее яростные шаги… <…>
Пронзительным взором он проник в бездну бездн тьмы. Он увидел Христа, ведущего через мучительство ту, у которой окровавленный плат опущен на брови.
Блок закрыл глаза навсегда. Теперь он знал, зачем его сердце так любило и так бедствовало. Он знал имя той, кого, кружась в огневых кругах своих недолгих лет, он настиг в горном терему.
Так любить, как возлюбил Россию Блок, мог бы только ангел, павший на землю, ангел, сердцу которого было слишком тяжело от любви.
Блок умирал медленно, — истаял, отошел.
Конечно, здесь нет ни насмешки, ни презрения, как в романе, и тем не менее толстовский «падший ангел» — это все равно не Блок, но Бессонов. Только облагороженный. И герои Толстого — Даша, Катя и Телегин — любят Россию иначе, чем он, и их ждет иной удел. Их сердцу не тяжело, не темно, но — легко, светло от любви. Они предназначены для жизни, не смерти. Для них Россия не кончена, но подлежит воскресению. Последнее для нашего героя абсолютный постулат. Не так важно, кто Россию воскресит, важно — она воскреснет. Это могли бы сделать белые, но не сделали, и тогда Толстой и его персонажи неизбежно повернутся в сторону красных.
Но — не в сторону революции. Красных Толстой мог признать только за ту государственную, созидательную роль, которую они сыграли в русской истории; блоковского приятия революции, блоковского «слушайте музыку революции» в романе не было (и никогда не будет), и современная Толстому эмигрантская критика это хорошо понимала. В 1922 году в эсеровской газете «Голос России», главным редактором которой стал В. М. Чернов, появилась статья «Два восприятия революции. (Ал. Толстой и Ал. Ремизов)» за подписью В. Россов, где, в частности, были такие строки:
«А. Толстой не политик и не специалист в революциях. Интересно и важно лишь одно: что уловил он в ней своим психологическим чутьем как художник, что сумел он передать в своем романе «Хождение по мукам». Если его художественный ответ прозаически подытожить, то окажется прежде всего и больше всего, что «музыка» революции сводится к колоссальнейшей какофонии, а душа революции — в массовом помешательстве народных толп, демонстрируемом публично и свободно по недосмотру и бездействию власти.
Впрочем, предоставим слово самому гр. А. Толстому. Вот как изображает он нам начало «революционного действа».
«Как выяснилось впоследствии, ни у кого из вышедших на улицу не было определенного плана, но когда обыватели увидели заставы на местах и перекрестках, то всем, как повелось это издавна, захотелось именно того, что сейчас не было дозволено: ходить через мосты и собираться в толпы… Распалялась и без того болезненная фантазия. По городу полетел слух, что все эти беспорядки кем-то руководятся». Потом «открыли продольный огонь по любопытствующим и по отдельным прохожим». И тогда «обыватели стали понимать, что начинается что-то очень похожее на революцию». К тому же ничего не понимал «диктатор и временщик, симбирский суконный фабрикант, которому в свое время в Троицкой гостинице в Симбирске помещик Наумов проломил голову, прошибив им дверную филенку, каковое повреждение черепа и мозга привело его к головным болям и неврастении, а впоследствии, когда ему была доверена в управление Российская империя — к роковой растерянности». И вот откуда «пошла есть революция на русской земле».
Вы хотите знать ее духовную сущность? Извольте.
«Очаг революции был повсюду, в каждом доме, в каждой обывательской голове, обуреваемой фантазиями, злобой и недовольством…»
«У всех было странное чувство неперестающего головокружения… В городе росло возбуждение, почти сумасшествие — все люди растворились в общем каком-то головокружении, превратились в рыхлую массу, без разума, без воли, и эта масса, бродя и волнуясь по улицам, искала, жаждала знака, молнии, воли, которая, ослепив, слила бы эту рыхлую массу в один комок»…
«Растворение всех в этом встревоженном людском стаде было так велико, что даже стрельба мало кого пугала. Люди по-звериному собирались к двум трупам… Ветром трепало красную тряпку на шесте. В кучках городовых, рослых и хмурых людей, было молчание и явная нерешительность. Иван Ильич хорошо знал эту тревогу в ожидании приказа к бою — враг уже на плечах, всем ясно, что надо делать, но с приказом медлят, и минуты тянутся мучительно…»
Вот вам и революция, возглавленная «красной тряпкой» и раскованная «роковой растерянностью» некстати посаженной в диктаторы «проломанной головы». Это — головокружительное, сумасшедшее, без разума и воли, по-звериному наросшее возбуждение обуреваемого фантазиями, злобой и недовольством рыхлого людского стада. На фоне его орудуют случайные люди — рабочий Васька, который «ужасно сволочь, злой стал — револьвер где-то раздобыл и все в кармане прячет», вечно выскакивающий вперед «юноша с прыщавым бабьим лицом»; прозелит революции, инженер Струхов, из своеобразного эстетизма мечтающий «устроить хаос первоначальный, оставить ровное место», чтобы не было «ни государства, ни войска, ни городовых, ни этой сволочи в котелках»; крикуны с «жестами, протыкающими насквозь старый порядок»; трафаретный большевик с «зеленоватыми, холодными и скучными глазами», твердящий «нам нужна Гражданская война»; нелепый «фронтовой комиссар Временного правительства», растерзанный солдатьем несмотря на обещание, что «отныне солдатский палец будет гулять по военной карте рядом с карандашом главковерха»; теоретик «планетарного анархизма», грабящий ювелирные магазины и проектирующий взорвать землю у экватора, чтобы сорвать ее с ее орбиты и бомбой пустить в пространство. Все это вертится, кружится на фоне всероссийской обломовщины, какого-то «ленивого и злого непротивления всему, что бы ни случилось», а по этому случаю целые города и села колобродят, словно пьяные; люди обнимаются, плачут от радости, ибо «после трех лет уныния, ненависти и крови растопилась, перелилась через края доверчивая, ленивая, не знающая меры славянская кровь»…
36
Ср. у Мирона Петровского: «Тяжба с Блоком сопровождала Алексея Толстого на протяжении всего его творчества. Если, скажем, в романе «Петр Первый» какой-то голландец молодого Петра оскорбил, а Петр Первый отвесил ему оплеуху, то можете не сомневаться, что у этого голландца фамилия Блок. И если где-то в провинции застрелили какого-то губернатора, то можете не сомневаться, что у этого губернатора фамилия будет Блок. Это исторически достоверные факты, но Толстой выбирает именно их. Ему непрерывно нужно свести какие-то свои счеты с Блоком. Эти счеты, по-видимому, имеют и личный характер, что-за пределами моих интерпретационных возможностей, и идеологический характер, потому что Блок и Толстой, в сущности, два нацио-нальнейших, я бы сказал, националистичнейших русских художника. Но их национализмы резко контрастируют. Изобразив всю мерзость российского существования, Блок добавляет: «Но и такой, моя Россия, ты всех краев дороже мне». Для Толстого такого рода патриотизм и национализм совершенно немыслим. Для него Россия просто всех краев дороже, без всяких уступительных придаточных предложений» (http://www.svoboda.Org/programs/cicles/hero/01.asp).