С Буниным все понятно, Толстой же снова, как и в 1917 году, выглядит в этом изложении растерянным, хотя скорее всего это было не так. Он уже многое для себя решил, а что касается Эренбурга, то в Берлине им снова пришлось сойтись и помериться силами уже в роли литературных врагов.
Глава XIV
РУССКИЙ БЕРЛИН
«Все едут в Берлин, падают духом, сдаются, разлагаются. Большевики этого ждали… Изумительные люди! Буквально во всем ставка на человеческую низость! Неужели «новая прекрасная жизнь» вся будет заключаться только в подлости и утробе? Да, к этому идет. Истинно мы лишние»{401}.
Это строки из бунинского дневника от 1/14 февраля 1922 года, пожалуй, точнее всего характеризуют настроения в эмигрантской среде в 1921–1922 годах. Переезд Толстого из Парижа в Берлин поздней осенью 1921 года был не просто перемещением из одной буржуазной страны в другую. В отличие от Парижа в Берлине было не только русское, но и советское присутствие, и именно в немецкой столице накануне восстановления дипломатических отношений между Германией и Советской Россией шел диалог между двумя ветвями русской литературы — эмигрантской и неэмигрантской. В Берлине оказывалось возможным то, что было совершенно неприемлемо в Париже: там выходили не только эмигрантские, но и просоветские газеты, и Берлин начала двадцатых годов на недолгое время стал литературным центром, объединявшим самых разных писателей.
«Писатели были разные. Талантливые. Средние. Плохие. Приехавшие. Бежавшие. Высланные. Но жили в Берлине, — писал Роман Гуль. — И потому встречались.
На Курфюрстендамме — Максим Горький. На Викториа-Луизенпляц — Андрей Белый. На Кирхштрассе завесил комнату чертями, бумажными прыгунчиками, игрушками Алексей Ремизов, пугая немецкую хозяйку, сидел в драдедамовом платке с висюльками. В комнате на Лютерштрассе — отец декадентов Н. М. Минский. Где-то — Лев Шестов. В Шенеберге — Алексей Толстой. В кафе «Прагер Диле» — И. Эренбург. Над ним в пансион взлетала Марина Цветаева. Грустя о березах, ходил Борис Зайцев. Об антихристе читал лекции Бердяев. Всем недовольный, вбежал Шкловский. Приехал навсегда высланный Ю. И. Айхенвальд с Ф. А. Степуном. Жили Ив. Шмелев, Игорь Северянин, С. Юшкевич, П. П. Муратов, Евг. Лундберг, Влад. Ходасевич, М. Осоргин, В. Станкевич, М. Алданов, З. Венгерова, Н. Петровская и приехали прелестные чашки, разбитые революцией, Г. Иванов, Г. Адамович, Н. Оцуп. Я не могу перечислить всех. Пусть обижаются неперечисленные»{402}.
Сто тысяч эмигрантов из России жили тогда в Берлине, и жизнь здесь была более пестрая, более демократичная, более русская, если угодно. Русские театры, русские кафе, магазины, редакции…
«Русское население Берлина, особенно в западных его кварталах, было в эти годы так велико, что, согласно одному популярному в то время анекдоту, какой-то бедный немец повесился с тоски по родине, слыша вокруг себя на Курфюрстендамме только русскую речь», — вспоминал Струве.
Толстой, таким образом, очутился в своей стихии. Рас- сказывая об этой жизни, он писал Бунину, дружба с которым уже была на излете: «16 ноября 1921 г. Милый Иван, пріехали мы в Берлин, — Боже, здесь все иное. Очень похоже на Россію, во всяком случае очень близко от Россіи. Жизнь здесь приблизительно как в Харькове при Гетмане; марка падает, цены растут, товары прячутся. Но есть, конечно, и существенное отличіе: там вся жизнь построена была на песке, на политике, на авантюре, — революція была только заказана сверху. Здесь чувствуется покой в массе народа, воля к работе, немцы работают как никто. Большевизма здесь не будет, это уже ясно. На улице снег, совсем как в Москве в конце ноября, — все черное. Живем мы в пансіоне, недурно, но тебе бы не понравилось. Вина здесь совсем нет, это очень большое лишеніе, а от здешняго пива гонит в сон и в мочу... Здесь мы пробудем недолго и затем едем — Наташа с детьми в Фрейбург, я — в Мюнхен... Здесь во всю идет издательская деятельность. На марки все это грош, но, живя в Германіи, зарабатывать можно не плохо. По всему видно, что у здешних издателей определенные планы торговать книгами с Россіей. Вопрос со старым правописанием очевидно будет решен в положительном смысле. Скоро, скоро наступят времена полегче наших...»{403}
«Суббота, 21 января 1922 г. Милый Иван, прости, что долго не отвечал тебе, недавно вернулся из Мюнстера и, закружившись, как это ты сам понимаешь, в вихре велико- светской жизни, откладывал ответы на письма. Я удивляюсь — почему ты так упорно не хочешь ехать в Германію, на те, например, деньги, которые ты получил с вечера, ты мог бы жить в Берлине вдвоем в лучшем пансіоне, в лучшей части города 9 месяцев, жил бы барином, ни о чем не заботясь. Мы с семьей, живя сейчас на два дома, проживаем 13—14 тысяч марок в месяц, то есть меньше тысячи франков. Если я получу что-нибудь со спектакля моей пьесы, то я буду обеспечен на лето, т. е. на самое тяжелое время. В Париже мы бы умерли с голоду. Заработки здесь таковы, что, разумеется, работой в журналах мне с семьей прокормиться трудно, — меня поддерживают книги, но ты одной бы построчной платой мог бы существовать безбедно... Книжный рынок здесь очень велик и развивается с каждым месяцем, покупается все, даже такія книги, которыя в довоенное время в Россіи сели бы. И есть у всех надежда, что рынок увеличится продвиженіем книг в Россію; часть книг уже проникает туда, — не говоря уже о книгах с соглашательским оттенком, проникает обычная литература... Словом, в Берлине сейчас уже около 30 издательств, и все они, так или иначе, работают... Обнимаю тебя. Твой А. Толстой».
Очень значительна в этом письме строка:
«Если я получу что-нибудь со спектакля моей пьесы, то я буду обеспечен на лето...» Значит, он тогда еще и не думая о возвращении в Россію. Однако это письмо было уже последним его письмом ко мне»{404}.
Почему последним — понятно: иные люди, иные ценности, иные идеи увлекли Толстого. А Бунину как раз в эти сроки, зимой 1922 года, только и оставалось записывать в дневнике: «6/19 января. Письмо от Магеровского — зовут меня в Прагу читать лекции русским студентам или поселиться в Тшебове так, на иждивении правительства. Да, нищие мы!»[38]{405}
Но что касается толстовского письма, то тут с Буниным можно поспорить: все-таки самая важная строка в этом послании не про спектакль, который обеспечит Толстому лето — что лето? — Толстой такими мелкими категориями не мыслил и от гонорара до гонорара (равно как и на иждивении чешского правительства) жить не собирался — самое важное в этом письме — фраза о том, что рынок увеличится продвижением книг в Россию. Рынок — вот ключ ко всему. Россия — рынок, Европа — нет. В Париже с русскими издательствами худо, а в Берлине их тридцать. В сущности, у него была психология рыбака: клюет — не клюет. В Берлине клевало лучше, и с писателями из России Толстому было во всех смыслах интереснее. Это не следует понимать таким образом, что в Берлин Толстой приехал с твердым намерением вернуться в Москву. Осенью 1921 года, как раз в пору переезда из Парижа, Толстой писал в статье, посвященной памяти Николая Гумилева, о России «обезображенной и окровавленной», а убийц поэта называл палачами; Бунина он совершенно искренне уверял в том, что никаких большевиков в Германии никогда не будет, и тем не менее, когда в 1922 году в Берлин приехали Пильняк, Кусиков, Пастернак, Есенин, Маяковский, эмигрантский Париж в глазах Толстого сильно поблек перед этими именами.
«…Помню ужин у А. Н. Толстого, — вспоминал позднее Игорь Северянин. — Крандиевская была в ожидании второго ребенка. Она угощала замечательным итальянским салатом (ее специальность!) и московскими пирожками, которых накладывали на тарелки по 5–6 штук!.. В тот вечер был и Маяковский, и Кусиков, и неизменная Аннушка Чавчавадзе, компанейская и симпатичная девушка. Толстой любил коньяк. Никитке было 8–9 лет. Мальчуган был преинтересный — гордость родителей»{406}.
38
Ср. также: «Был секретарь Чешск[ого] посольства — 5000 фр. от Бенеша и приглашение переехать в Тшебову. Деньги взял чуть не со слезами от стыда и горя. О Тшебове подумаю».