Маяковского и футуристов Толстой не любил, но дома у себя принимал. То же самое делала почти вся наэлектризованная советским присутствием берлинская эмиграция. Роман Гуль описывал созданный в Берлине по образцу петроградского эмигрантский «Дом искусств», одним из учредителей которого был Толстой:
«В «Доме искусств» в неизменном драдедаме читал заяшные сказки Алексей Ремизов. В плетеном стуле сидел Толстой, скрипя им потому, что был толст. Он пил рейнвейн и смотрел, как на эстраде венгерский скрипач качается в такт танцам Брамса.
Славянскую вязь Ремизова сменял ремингтонный Эренбург. После него с прохладцем читал Толстой «О детстве Никиты». А время доходило до полуночи. И все шли тихими улицами в немецкие пансионы. Россия была за морями, за горами, тридевятым царством, неким государством.
Когда оттуда приехали Борис Пильняк и Александр Кусиков, кафе «Ландграф» вспыхнуло огнями. На вечер публика шла валом. Толстые дамы с пудреницами в сумочках. Со всем штабом редактор «Руля» Гессен. Все «Знамя борьбы» с Шредером и Бакалом, «Социалистический вестник» с Мартовым, Николаевским, Далиным, эсеры «Голоса России», вся литература и журналистика. <…>
Чем больше собиралось русских писателей в Берлине, тем трудней становились их сборища. Разны были русские писатели на шве эпох. И они раскололись»{407}.
Расколы имели место не только в Берлине. В 1921–1922 годах, после окончания Гражданской войны и введения нэпа, когда кончились одни иллюзии (что Европа не допустит существования большевистского режима) и возникли новые (что жизнь в России возьмет свое и рассосет большевистскую догму), закачалась вся эмиграция. Это был для нее тот момент, когда она должна была определиться, как дальше жить и где. Раскол касался всего: кому подавать и кому не подавать руку, с какими журналами и газетами сотрудничать, допустимо ли переходить на новую орфографию, можно ли печататься в России и печатать у себя авторов из России? Рушились былые дружбы и старинные привязанности, возникали литературные связи, которые прежде невозможно было представить: во Франции Куприн неожиданно подружился с Бальмонтом и довольно холодно общался с Буниным, а тот, в свою очередь, стал бывать у Гиппиус и Мережковского. Одни уезжали, другие приезжали, но именно Толстой сделался эпицентром раскола.
В феврале 1922 года Ветлугин, которого некоторые в эмиграции полагали злым гением Толстого, Санчо Пансой при Дон-Кихоте, писал оставшемуся в Париже Дон Аминадо:
«Тема дня — приезд двух советских знаменитостей, поэта Кусикова и беллетриста Бориса Пильняка. Оба очень славные ребята, таланты недоказанные, но пить с ними весело, рассказывают много такого, о чем мы и понятия не имеем. С ними, с Ященко, Толстым и Соколовым-Микитовым много и часто пьянствуем.
Воображаю ваше презрение. Толстой вернулся из Риги в отличном настроении. Имел огромный успех, сам играл Желтухина в своей «Касатке». Но дело не в этом, а в том, что Рига — аванпост, а также и трамплин. Все переговоры ведутся в Риге, а судя по советской «Летописи литераторов» и по преувеличенному ухаживанию Пильняка, — Толстой по-прежнему любимец публики. Так что будьте уверены, что продолжение последует…»{408}
И действительно, последовало. В феврале на квартире у И. В. Гессена, редактора правой газеты «Руль», состоялся совместный творческий вечер Толстого и Пильняка — вероятно, первая реальная попытка объединить литературу по обе стороны границы. По более поздним воспоминаниям одного из участников встречи выглядело это все не вполне пристойно:
«В Берлине я сам видел, как попутчик Пильняк сманивал «под советскую власть» эмигрантского литератора Алексея Толстого.
Я слышал, как сладко пел соловей про «советские возможности» и какие «гарантии» и обещания давал он полупьяному Толстому.
Должен сказать, что это было очень гнусное зрелище. По крайней мере, впечатление у меня осталось такое, как будто опытный торговец живым товаром сманивает девицу в Бразилию, в «самый приличный и роскошный дом…»[39]{409}.
Этот мемуар, принадлежащий перу журналиста А. Яблоновского, замечателен тем, что является перефразой, вольной или невольной, текстов самого Алексея Толстого — от «Недели в Туреневе», где опытный Николенька соблазнял молодых девиц, до рассказа «Маша», героиню которого уговаривала стать дорогой дамочкой по вызову опытная сводня. Но, видно, Толстой, подобно своим девицам, и сам был рад поддаться соблазну.
А то, что Пильняк действительно агитировал писателей-эмигрантов вернуться на родину, подтверждают его письма к А. М. Ремизову, у которого обласканный большевистскими властями и самый модный в ту пору советский писатель жил в Берлине в феврале-марте 1922 года. В апреле, по возвращении в Россию, Пильняк обращался к оставшимся в Берлине собратьям:
«О Вас, Алексей Михайлович, все думают здесь хорошо, ждут Вас, встретят Вас триумфатором. Полагаю, существовать здесь можно (морально же, гораздо легче).
Передайте Толстому и Микитову, что и их ждут».
О намерении Толстого и Соколова-Микитова вернуться в Россию Пильняк писал как о деле уже почти решенном не только в письмах, но и в статьях:
«Алексей Толстой и Соколов-Микитов — сменовеховцы, оба они к июню возвращаются в Россию. Оба они много написали и хорошо. <…> Оба они модные в эмиграции писатели, особенно Толстой, первейший. Вот слова, которые он просил передать в России: «Видел всю Европу и стал мизантропом, проклял все человечество, и теперь только одна вера, одна надежда, что Россия и русские спасут мир, — поэтому считаю себя преступником, что по слабости человеческой сижу здесь»{410}.
Эти предназначенные для публикации строки по не очень понятным причинам в печать не попали и так и остались в архиве Пильняка, но налицо факт довольно грубого нажима и подталкивания нашего героя, на которого приезжающие из России писатели и поэты производили все же двойственное впечатление, равно как и сама информация о России. Обыкновенно во всех биографиях Толстого факт его перехода на советскую сторону описывается как некое кратковременное решительное действо, но если судить по документам, это было не совсем так. На Толстого со всех сторон давили, но сам он не торопился менять вехи и уж тем более не спешил в Советскую Россию. Примером его неоднозначного отношения ко всему советскому может служить статья о Есенине, опубликованная весной 1922 года в ященковском журнале «Новая русская книга».
«Ему бы холщовую рубашку с красными латками, пере-пояску с медным гребешком — и в Семик — плясать с девками в березовой роще. Такие, должно быть, в давно минувшие времена девкам этим в саду слагали, пели от избытка, от радости таинственного рождения слов, от хитрости, от веселья новые песни, слагали новые сказки. <…>
Живи Есенин триста лет тому назад, сложил бы он триста чудесных песен, выплакал бы радостные, как весенний сок, слезы умиленной души; народил бы сынов и дочерей, и у порога земных дней зажег бы вечерний огонь, — вкушал бы где-нибудь в лесном скиту в молчании кроткую и светлую печаль.
Но судьба сулила ему родиться в наши дни, живет он в Москве, в годы сатанинского искушения, метафизического престидижиторства, среди мерзлых луж крови и гниющих трупов, среди граммофонов, орущих на площадях проклятия, среди вшей, тухлой капусты и лихорадочного бреда о стеклянно-бетонных городах, вращающихся башнях Татлина и электрификации земного шара.
Единый от малых сих искушен. Обольщенный, обманутый, раздробленный душевно, Есенин ищет в себе этой новорожденной мировой правды, ищет в себе подхода, бунта, разинщины.
Милый, талантливый Есенин <…> я верю вам и люблю вас, когда вы говорите:
39
Сманивал не один Пильняк. Ср. запись в дневнике Бунина: «21 ян./ 3 февраля. Ходил к Шестовым. Дождь, пустые темные рабочие кварталы. Он говорит, что Белый ненавидит большевиков, только боится, как и Ремизов, стать эмигрантом, отрезать себе путь назад в Россию. «Жизнь в России, — говорит Белый, — дикий кошмар. Если собрались 5–6 человек родных, близких, страшно все осторожны, — всегда может оказаться предателем кто-нибудь». А на лекциях этот мерзавец говорит, что «все-таки» («несмотря на разрушение материальной культуры») из России воссияет на весь мир несказанный свет».