Но еще целый год прошел, прежде чем это произошло. А что касается «Аэлиты» (первоначальное ее название «Закат Марса»), то странная судьба ждала эту впоследствии ставшую одной из самых популярных в Советском Союзе книг, родоначальницу нашей фантастики.
«Что с ним случилось, не знаем, он весь внезапно переменился. Переменившись, написал «Аэлиту»; «Аэлита» в ряду его книг — небывалая и неожиданная книга… В ней не Свиные Овражки, но Марс. Не князь Серпуховский, но буденновец Гусев. И тема в ней не похожа на традиционные темы писателя: восстание пролетариев на Марсе. Словом, «Аэлита» есть полный отказ Алексея Толстого от того усадебного творчества, которому он служил до сих пор, — писал Чуковский. — Роман плоховат… Все, что относится собственно к Марсу, нарисовано сбивчиво, неряшливо, хламно, любой третьестепенный Райдер Хаггард гораздо ловчее обработал бы весь этот марсианский сюжет…»{451}
«Аэлита прежде всего неприкрытое подражание Уэллсу… На Марсе, конечно, ничего не придумано… В «Аэлите» — скучно и не наполнено…» — отрезал В. Шкловский[51]{452}.
«Марс скучен, как Марсово поле. Есть хижины, хоть и плетеные, но в сущности довольно безобидные, есть и очень покойные тургеневские усадьбы, и есть русские девушки, одна из них смешана с «принцессой Марса» — Аэлитой, другая — Ихошка… И единственное живое во всем романе — Гусев — производит впечатление живого актера, всунувшего голову в полотно кинематографа…» — вторил ему Тынянов{453}.
«Фантастическая чепуха о каком-то матросе, который попал почему-то на Марс и тотчас установил там коммуну», — язвил Бунин{454}.
«Алексей Толстой, аристократический стилизатор старины, у которого графский титул не только в паспорте, подарил нас «Аэлитой», вещью слабой и неоригинальной…» — давал классовую оценку рапповец Лелевич, и поразительно, как сходились во взглядах и эмигрант, и рапповец, и советский тайный оппозиционер.
Однако читатели более поздних времен увидели в этом произведении иное. Михаил Агурский, на которого я уже ссылался в этой главе, предложил свой взгляд на «Аэлиту», связывая идею повести с изменившимся мировоззрением Толстого:
«Естественно, что Толстой как писатель должен был отразить свой внутренний поворот в художественном творчестве. Таким произведением оказывается научно-фантастический роман «Аэлита». Толстой очень искусно выбирает форму своего произведения. Она дает ему возможность скрыть наиболее сокровенные мысли о такой форме, которая не должна была бы помешать его примирению с большевизмом. Он переносит действие на Марс, хотя все, что он пишет о нем, показывает, что это символ Запада, в то время как Земля — это символ России. Инженер Лось (Толстой) в отчаянии бежит на Марс (эмигрирует из Советской России на Запад). Его сопровождает типичный скиф, бывший красноармеец Гусев. Лось застает Марс-Запад в состоянии упадка и сознании обреченности. Вождь марсиан Тускуб (Шпенглер) говорит марсианам: «Мы не спасем цивилизации, мы даже не отстрочим ее гибели, но мы дадим возможность марсианскому (западному) миру умереть спокойно и торжественно». Противник Тускуба Гор (западный коммунист) полагает, что Марс (Запад) может быть спасен Землей (Россией). Для него «люди с Земли» (русские) — «здоровая свежая раса с горячей кровью». Но Толстой не верит в западных коммунистов. Он считает, что и у них не хватает воли к жизни. Конечно, он не мог выразить такие мысли прямо. Поэтому форма научно-фантастического романа помогает ему замаскировать их. Он приписывает гибнущему Гору следующие слова: «Мы упустили час… Нужно было свирепо и властно, властно любить жизнь». Но так могут любить жизнь только русские. Скиф Гусев только и думает о том, чтобы присоединить Марс к РСФСР. Глубокий мистицизм самого Толстого, являющийся духовной основой его национал-большевизма, отражен в теории происхождения на земле зла. Первородным грехом человечества была его опора на разум. Здесь слышится влияние русской религиозно-философской мысли, видящей корень зла в кантианстве. Бытие и жизнь существ постигались как нечто выходящее только из разума. Все остальное объявлялось плодом воображения. Каждый человек стал утверждать, что он и есть единственный сущий.
Толстой противопоставляет этому знакомую нам доктрину преднамеренного грехопадения. Основным законом жизни должно быть «нисхождение, жертвенная гибель и воскресение в плоть. Разум должен пасть в плоть «и пройти через живые врата смерти». Падение разума совершается силою полового влечения. Здесь Толстой следует по проторенному пути всех нигилистических религиозных сект»[52].
Это весьма любопытная интерпретация, и Марс как метафора Запада, спору нет, идея остроумная, но дело не только в явных или неявных политических намеках или философских посылах. На самом деле все было гораздо проще. В 1924 году должно было состояться великое противостояние Земли и Марса, и четвертая планета Солнечной системы стала необыкновенно популярна. Именно к этому событию и подгадывал Толстой свой опус.
«Когда Марс восходит, он красный. Потом оранжевый. В 4-ом часу ночи проснулся. Истинно дивное небо! Все точно увешано золотыми цепями, созвездиями. Над горой направо, высоко — совершенно золотой серп месяца, ниже, под ним, грозное великолепие Ориона, а над ним, совсем в высоте, — стожар. Направо, почти над седловиной Наполеона, над горой крупной золотой звездой садится Марс»{455} — так писал в своем дневнике в дни великого противостояния Иван Бунин. Толстой выразил это же самое восхищение в прозе — почему бы и нет?
Глава XV
BACK IN THE USSR
1922 год был ознаменован еще рядом литературных скандалов с участием нашего протагониста.
В январе, то есть вскоре по приезде Толстого в Берлин, в издательстве «Геликон» вышел роман толстовского когда-то приятеля, а теперь литературного недруга Ильи Эренбурга «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников…». Роман писался после высылки Эренбурга из Парижа, быстро, лихорадочно, фельетонно, провокационно и успешно. Эренбург, который некоторое время жил в Бельгии, также переехал к этому времени в Берлин и с Толстым вынужденно сталкивался то в «Доме искусств», то на литературных вечерах, то в кафе, то в редакциях или на страницах газет.
Оба литератора формально относились к просоветскому крылу русского Берлина, но были антиподами и в жизни, и в творчестве. Как писал Ященко Глеб Алексеев в ноябре 1922 года: «Толстой с Эренбургом не укладываются в одну книгу. Очень прошу во избежание новых меж ними недоразумений…»{456} — но новых недоразумений избегать не удавалось.
«С Алексеем Николаевичем у меня отношения дурные (главным образом по причинам литературно-идеологическим)»{457}, — сообщал Эренбург Лидину, но, очевидно, дело было не только и не столько в них.
Елена Толстая, которая весьма основательно изучила вопрос о творческих и личных взаимоотношениях двух писателей, высказала предположение, что Эренбург по меньшей мере дважды использовал колоритную фигуру графа Толстого в своих романах двадцатых годов и Толстому отомстил самым изысканным и верным способом, каким может отомстить писатель своему обидчику, другому писателю, выведя его под видом несимпатичного героя.
51
А некоторое время спустя скажет то же самое про «Роковые яйца» Булгакова: «Он берет вещь старого писателя, не изменяя строения и переменяя тему. Это сделано из Уэллса…»
52
Ср. также с новейшей точкой зрения Вс. Ревича: «Она была написана в точке перелома, перехода от Толстого дореволюционного к Толстому советскому, и уже в ней дали себя знать противоречия, которые перекорежили многие страницы отечественных творцов: несомненный художественный талант, зоркое видение действительности оказывались в неразделимом переплетении с идеологическими догмами, отчасти усвоенными, отчасти навязанными. Ленин говорил о кричащих противоречиях в творчестве Льва Толстого. У талантливых писателей советского времени противоречия «кричали» куда громче. Фигурально говоря, это был непрекращающийся десятилетиями вопль. <…> С одной стороны, в самой идее полета на Марс из голодного, неустроенного Питера отразились энтузиастические настроения тех лет. Они сродни все тому же каналу из Арктики в Индию. Но — с другой стороны — что-то сопротивляется попытке записать полет Лося в актив Советской власти. Не грандиозное, общегосударственное шоу, какие мы не раз наблюдали в дальнейшем, а рядовое, почти заурядное событие — ракета стартовала чуть ли не тайком из обыкновенного двора. Частная инициатива рядового петербургского инженера, которого даже типичным представителем революционной интеллигенции не назовешь. На Марс летят случайные люди. Но это закономерная случайность. Революция взбаламутила разные социальные слои, они перемешались и не сплавились. Странно, не правда ли, что у Лося нет не только сподвижников, но и помощников, и он вынужден пригласить с собой в полет незнакомого солдата? Для Лося это бегство от действительности, от тоски по умершей жене, попытка преодолеть душевное смятение, даже разочарованность в жизни. (А с чего бы — в нашей-то буче боевой, кипучей?) В сумбурной, бессвязной предотлетной речи он верно оценивает себя: «Не мне первому нужно было лететь. Не я первый должен проникнуть в небесную тайну. Что я найду там? — Забвение самого себя… Нет, товарищи, я — не гениальный строитель, не смельчак, не мечтатель, я — трус, я — беглец…» В последующих изданиях автор подубрал пессимистические настроения героя, но тем не менее его Лось решительно не похож на звездных капитанов, напоминающих по бездуховности металлический памятник Юрию Гагарину, который воздвигнут в Москве на площади его имени». И далее: «Все это давно неактуально, и если бы в книге действовали только Гусев и Лось, она вряд ли бы устояла на полках. Роман выжил благодаря образу, которого Чуковский и другие не замечали. Когда мы начинаем искать символ вечно женственного, марсианка Аэлита непременно приходит на ум. Аэлита — изящество, ум, красота, любовь. На последних страницах романа образ Аэлиты расширяется до вселенских масштабов, до образа идеальной женщины вообще: «…Голос Аэлиты, голос любви, вечности, голос тоски, летит по всей вселенной…» В книге скрыт какой-то секрет, плохо поддающийся литературоведческому препарированию»