«Папе дела по горло, я ему помогаю; встаем до солнышка, будим девок молотить подсолнухи; намолотим ворошок — завтракать, после завтрака до обеда, который приходится часа в 2–3, молотим, после обеда опять работаем до заката, тут полдничаем и еще берем пряжку часов до 10.
Я присматриваю за бабами, чтобы работали, вею, иногда вожу верблюдов…»{46}
Так протекала хуторская жизнь с ее немудреными, но разнообразными заботами, на приволье, в окружении простых людей, их песен, игр, преданий. В «Детстве Никиты» она несколько идеализирована, в советское время, особенно в публицистических статьях и разговорах с советскими писателями, Толстой вносил в изображение своих детских лет вполне понятную критическую ноту и в автобиографии 1943 года писал:
«Вотчим был воинствующим атеистом и материалистом. Он читал Бокля, Спенсера, Огюста Конта и более всего на свете любил принципиальные споры. Это не мешало ему держать рабочих в полуразвалившейся людской с гнилым полом и таким множеством тараканов, что стены в ней шевелились, и кормить «людей» тухлой солониной»{47}.
Литературоведу-марксисту Л. Р. Когану Толстой рассказывал в тридцатые годы: «Он <Бостром> был настоящим пугалом для соседей-помещиков, когда с неумолимой логикой доказывал им, что в ближайшее время помещичья Россия взорвется! И у него самого хозяйство развалилось, хоть он и носился постоянно с фантастическими проектами обогащения. А батраки у него жили в грязных бараках. Для них даже отхожего места не было, и вокруг бараков — грязища и невыносимое зловоние. И кормили батраков отвратительно. Я однажды спросил отчима, как может он при марксистских убеждениях так относиться к рабочему люду. А он посмеялся, покровительственно похлопал меня по плечу и сказал:
— Эх, студент, студент! Ты еще не понимаешь, что идеи — это одно, а жизнь совсем другое»{48}.
Никаких документальных подтверждений этому нет. Зато известно, что в 1895 году Бостром записал в альбом 12-лет-нему Толстому строчки собственного сочинения:
Известны также строки из письма Александры Леонтьевны мужу, своему единомышленнику и соратнику, где снова упоминаются основоположник марксизма и его роль в жизни семьи:
«Это наше роковое положение помещиков, землевладельцев, которые идеей от своего класса отстали… Это роковое противоречие, а из таких противоречий жизнь состоит. Вот этот классовый вопрос и мучит меня теперь. Надеюсь, что я о нем найду у Маркса что-нибудь или у марксистов «Нового Слова». Мне страшно жаль, что я не в состоянии была дочитать первую часть Маркса, мне осталось две главы, и я боюсь, что это сделает пробел при чтении 2-го тома… Хотя Маркса нам понимать не трудно, т. к. наше мировоззрение не так-то уж далеко от него стоит, но есть некоторые идеи, которые производят ломку. Или я еще их недостаточно понимаю? Или, может быть, превратно? А в наши годы всякая ломка тяжела…»{50}
Все это осталось бы частным фактдм биографии Александры Леонтьевны, если бы тридцать лет спустя подобную тяжкую ломку не пришлось пережить самому Толстому и его героям и казавшийся нелепым чудачеством в русских степях Маркс не охмурил целую страну.
И все же безоблачными отношения между крестьянами и помещиком-марксистом действительно не были, и передовое учение оказалось неважным подспорьем в хозяйственных делах. В сентябре 1896 года 13-летний Алексей Толстой писал матери: «У нас тут на днях был бунт с бабами, папа их усмирял, а я стоял в виде пограничного стража с вилами и обыскивал контрабанду»{51}.
Покуда папа безуспешно занимался хозяйством, мама продолжала устраивать литературные дела. Богатого мужа, который издавал бы ее романы за свой счет, больше не было, и надо было самой крутиться, бегать по редакциям, завязывать знакомства, а все остальное ложилось на Алексея Аполлоновича.
Подобная коллизия, когда муж занимается хозяйством, а жена литературой, и все это происходит в голодающей стране, возникнет в дореволюционном рассказе Алексея Толстого «Логугка», коротком и выбивающемся из потока изящно или, напротив, грубо нарисованных картинок дикого помещичьего быта, который разоблачала ранняя алексей-толстовская проза. События в этом рассказе показаны глазами ребенка.
«Поздней осенью однажды подали к обеду черные щи. Матушка сняла крышку с чугуна, взглянула на отца:
— Больше ничего не будет.
— Поешь этих щей и запомни, — сказал мне отец, — что твои товарищи — деревенские мальчишки — сейчас и этого не едят».
Как им помочь, отец героя не знает, а мать видит выход. Она хочет написать рассказ о деревенском мальчике, который от голода заболел, и его мать, крестьянка, желает ему смерти. Героиня рассказа, дворянка, ни понять, ни принять этого не может и пытается противопоставить смерти слово.
«— «Логутка», рассказ называется «Логутка», — проговорила матушка взволнованным голосом, и полное, покрасневшее лицо ее так и осветилось. — Ты пойми — вот, наконец, то, чем я могу принести настоящую пользу. Этот рассказ прочтут все и почувствуют, как нужна помощь…
— Гм, — сказал отец, — впрочем, чего не бывает: читай, я слушаю, — и он подпер щеку.
Матушка нагнулась к свету лампы над конторкой, покраснела, украдкой взглянула на отца и начала читать.
Отец слушал сосредоточенно, сдвинув брови. Но я видел, что ему страшно хочется спать. Он вставал до света и суетился весь день. Постепенно брови его раздвигались: один раз он сразу их поднял и опять опустил, полузакрыв глаза; на скуле появилась выпуклость, словно катался во рту орех, а угол рта и ноздря натянулись… Вдруг он мотнул головой сверху вниз, испугался, сделал необыкновенно внимательные глаза, но, когда я опять взглянул, он уже спокойно спал, опершись на ладонь.
Матушка читала, покачивая головой. Один раз у нее даже слезы появились, и голос стал глухим.
— Ну, вот и рассказ, только я не знаю — каким сделать конец, — и обернулась. Отец всхрапывал в кресле.
Матушка покашляла немного, развернула, свернула и вновь развернула листки и, взяв их за край, разорвала, затем скомкала и швырнула рукопись в угол…
Отец проснулся в испуге, но матушка, презрительно усмехнувшись, прошла мимо него прочь из библиотеки.
— Ну, вот мы с тобой и провинились, — сказал отец, разглаживая на конторке обрывки рукописи, — ну, ничего, я перепишу завтра, вот и все… А правда, хороший рассказ… Только, брат, когда встанешь до света, трудно после полуночи слушать рассказы».
Мы не можем сказать, отразились ли здесь истинные отношения между Бостромом и его женой и на чьей стороне симпатии рассказчика, но главное событие этого рассказа — смерть ребенка — перечеркивает все разногласия и заставляет умолкнуть спорщиков.
Конечно, это только рассказ, но судьба Александры Леонтьевны Востром — это судьба женщины, которая представить свою жизнь без литературы уже не могла, хотя занятие это долгое время не столько приносило доходы, сколько требовало расходов, и мать была вынуждена оправдываться.
«Ты говоришь в своем письме, дорогой Лелечек, что мне в Петербурге весело, я никак не могу назвать весельем то, что я испытываю. Сначала было даже очень тяжело, когда у меня дело не ладилось и я думала, что я даром трачу так много денег. Теперь, когда пошла удача, я очень рада ей, я рада, что мне можно будет заниматься своим любимым делом — писательством и что мои произведения будут в печати. Это очень отрадная мысль.
Вчера, дружочек, ездила я в Царское Село. Это уездный городок Петербургской губернии, где часто теперь живет молодой император. Конечно, всего города я не видала, но то, что я видела, было прелестно. Представь себе широкую улицу, с одной стороны дома, буквально тонущие в массе деревьев, с другой стороны — длинный бульвар. Все деревья осыпаны инеем, и вся эта картина белая, чистая, залита голубым электричеством высоких фонарей, так что свет льется сверху. Получается картина, похожая по своей красоте на декорацию»{52}.