«Я рос один в созерцании, в растворении среди великих явлений земли и неба. Июльские молнии над темным садом; осенние туманы как молоко; сухая веточка, скользящая под ветром на первом ледку пруда; зимние вьюги, засыпающие сугробами избы до самых труб; весенний шум вод, крик грачей, прилетавших на прошлогодние гнезда; люди в круговороте времен года; рождение и смерть, как восход и закат солнца, как судьба зерна; животные, птицы; козявки с красными рожицами, живущие в щелях земли; запах спелого яблока, запах костра в сумеречной лощине; мой друг, Мишка Коряшонок и его рассказы; зимние вечера под лампой, книги, мечтательность… Вот поток дивных явлений, лившийся в глаза, в уши, вдыхаемый, осязаемый…»
Так прошли детские годы, а это были годы, когда в стране постепенно зрела революция. Семья жила бедно. Бостром потерял работу, литературное творчество Александры Леонтьевны не ладилось. Ну а все неурядицы лишь распаляли ее ненависть к существующему строю. Она не жалела, что сменила сытую жизнь графини на полуголодное существование жены неудачливого бедного дворянина.
Жизнь действительно была несладкой, тяжелой была жизнь. В 1943 году, составляя свою биографию, Алексей Толстой вспоминал:
«Глубокое впечатление, живущее во мне и по сей день, оставили три голодных года, с 1891 по 1893. Земля тогда лежала растрескавшаяся, зелень преждевременно увядала и облетала. Поля стояли желтыми, сожженными. На горизонте лежал тусклый вал мглы, сжигавшей все. В деревнях крыши изб оголены, солому с них скормили скотине, уцелевший истощенный скот подвязывался подпругами к перекладинам (к поветам)…»
Семья перебралась в Самару, Бостром стал членом губернской управы и занимался организацией продовольственной помощи голодающим.
В те дни вышла в свет большая статья Льва Николаевича Толстого «Страшный вопрос».
И начиналась она именно с вопроса: «Есть ли в России достаточно хлеба, чтобы прокормиться до нового урожая?»
Писатель сетовал на то, что никакой ясности обстановки в стране не было. «Одни говорят, что есть (хлеб. – Н.Ш.), другие говорят, что нету, но никто не знает этого верно, – писал Лев Николаевич. – А знать это надо и знать, наверное, теперь же, перед началом зимы, – так же надо, как надо знать людям, пускающимся в дальнее плавание, есть ли или нет на корабле достаточное количество пресной воды и пищи. Страшно подумать о том, что будет с командой и пассажирами корабля, когда в середине океана окажется, что запасы все вышли. Еще более страшно подумать о том, что будет с нами, если мы поверим тем, которые утверждают, что хлеба у нас достанет на всех голодающих, и окажется перед весной, что утверждающие это ошиблись».
Говорил он и о том, что голод неминуемо вызовет «остервенение, озлобление людей».
Говорил и о том, что «угрожающая опасность слишком велика».
«Опасность же, угрожающая России, если хлеба, нужного для питания людей, ни по каким ценам не будет, опасность эта так ужасна, что воображение отказывается представить себе то, что бы было, если бы это было так; и потому довольствоваться голословными успокоительными утверждениями о том, что у нас в России хлеба достанет, не только не следует, но было бы безумно и преступно».
Говорил, что «захвачена неурожаем ⅓ России – самая плодородная, кормившая остальные ⅔, и потому очень вероятно, что хлеба на всех не достанет».
Возмущался тем, что несмотря на голод, «большое количество хлеба уже вывезено, и теперь в виде пшеницы продолжает вывозиться за границу».
Лев Николаевич писал:
«Нельзя, нельзя и нельзя оставаться в такой неизвестности, нельзя оставаться нам, людям грамотным, ученым. Мужик, которого я видел вчера, сделал почти все, что он мог. Он добыл денег и поехал искать муки. У Михаила Васильева был, на мельнице был, в Чернаве был. Нигде нет муки. Объездив все те места, где могла быть мука, он знает, что сделал все что мог, и если бы после этого он не достал нигде муки и его и его семью постиг бы голод, он знал бы, что он сделал что мог, и совесть его была бы покойна».
И завершал статью так:
«Люди, которые работают, должны знать, что работа их имеет смысл и не пропадет даром. Без этого сознания отпадают руки. А чтоб это знать, для той работы, которой заняты теперь огромное большинство русских людей, надо знать теперь, сейчас же, через 2, 3 недели, знать: есть ли у нас достаточно хлеба на нынешний год, и если нет, то откуда мы можем получить то, чего нам не достает?»
Статья была датирована 1 ноября 1891 года.
Конечно, восьмилетнему Алексею Толстому все это было непонятно; конечно, он не только не читал этой страшной предостерегающей статьи, но и не знал о ее существовании, но общая обстановка вокруг, тревога в доме, все это не могло не воздействовать на ребенка пугающе и удручающе. И никто не ведал, что ему, этому ребенку, когда ему перевалит за тридцать, доведется испытать еще бо́льшие драмы и трагедии в стране, да и в личной жизни тоже. Все это отразилось и на его художественном творчестве, исполненном драматизма. Он становился серьезным. О том писала Александра своему супругу Бострому 1 ноября того страшного 1891 года: