В один из дней я возвращалась после такого дежурства, еле волоча ноги, но вполне довольная жизнью: на карточку упала зарплата, оплата за сверхурочные и премия. Я только что сняла все деньги: завтра хотела оплатить кредит и купить продукты, а сейчас была только одна мечта — дойти до дома и упасть в постель, все-таки двое суток на ногах. До общежития, в котором государство мне, как сироте из детдома, выделило комнату, оставалось совсем немного, только пройти по узкой дорожке меж домами и свернуть к дому. И ничто не предвещало беды.
Он, молодой мужчина в черном, появился внезапно, сзади и схватил сумку, рывком пытаясь выдрать из рук. Какой уставшей и сонной не была, но за свое добро я приготовилась сражаться смертным боем. Вцепилась в сумку, прижав ее к груди, и заорала на всю улицу:
— Спасите, грабят!
Еле слышимая брань на великом русском и шипение:
— Дура, сама нарвалась! — и внизу под ребрами стало как-то тепло, будто полилась теплая вода тонюсенькой струйкой, но боли почти не было. Однако я не отпустила сумку, с разворота ударила нападавшего самым подлым образом — в пах, ударила так сильно, как смогла. Мужчину скрючило. Эпитеты неслись такие, что казалось, я не одна это сделала, а как минимум трое, и будто это его собирались ограбить, ибо столько угроз на меня одну многовато.
Тошнота и резкая слабость возникли будто ниоткуда. Сделав усилие, я двинулась вперед, к родной общаге, но едва ушла на пару шагов, как бандит быстро «очухался» и бросился на меня. Теперь ему, очевидно, было все равно, поскольку он рывком повалил меня на землю, пытаясь удушить. Я отчаянно сопротивлялась, царапая ему лицо, колотила по всему, до чего могла добраться ногами и руками, и кричала, что есть мочи, кусая затыкавшую мне рот руку. Он понял, что со мной не справиться просто так, и с ненавистью, каким-то особенным наслаждением стал наносить удары узким стилетом в грудь. Меня обожгла боль, и слабость стала наваливаться все сильнее, пока сознание совсем не померкло.
Говорят, что перед смертью за секунду проносится вся жизнь, у меня она тоже пронеслась. Мне так было больно и обидно за нее. Ведь ничего хорошего я в ней не видела. Посудите сами: детдом в период глобальной нехватки средств и абсолютной власти директора — растлителя малолеток, колледж, недоедание, а про семью даже заикаться не хочется.
Родителей я не знала от рождения. Ну, как не знала?! Я была отказником из роддома малюсенького городка. Разумеется, что все воспитатели, няни и надзорные службы знали родителей, хотя по документам у меня их не было. Тогда была мода на иностранные имена (мыльные оперы), и меня, похожую на мексиканку, — черноглазую, смуглую, черноволосую — назвали Изабеллой, а фамилию дали Кортинес, а нацию (вот умора!) — русская. Потом, в три с небольшим года, меня перевезли в областной детдом из районного «Дома малютки».
Когда мне было около шести, приезжала молодая женщина, чтобы узнать обо мне и передала мне новое симпатичное платье, игрушку и пакет со сладостями и фруктами. Тогда я узнала от нянечки — тети Маруси, что это была моя мама. Она отказалась от меня в роддоме, потому что не хотела ребенка от насильника-цыгана, а аборт не сделала из-за того, что боялась, что больше не сможет стать матерью. Отца посадили, а она оставила меня в роддоме, ей на момент родов едва исполнилось шестнадцать. Но няня при этом добавила, видя, как я расстроилась, что моя мать сама добровольно была с ним, а потом, когда узнала о беременности, испугалась наказания (родители моей мамы были очень строгие), вот и оговорила отца. Цыгане приходили, просили, чтобы не сажали в тюрьму провинившегося (ранние браки, как и раннее созревание для них нормально), ведь ему едва исполнилось восемнадцать, готовы были взять снохой ее, или деньги заплатить и ребенка забрать. Но родители моей матери были категоричны: отца посадили, меня в детдом, а мать замуж за хорошего человека. Оказалось, что няня была из того малюсенького городка, что и мои родители. Естественно, что подарки я не взяла, а мать даже видеть не захотела. Мне неоднократно предлагали найти родню по отцу, но я была категорична: раз они не стали меня искать, то и мне этого делать не нужно. Они меня возненавидят за то, что мать сделала с отцом, да и у него, скорее всего, другая семья.
Чем старше становилась, тем сильнее во мне пробуждались цыганские корни. Если в детстве и подростковом возрасте я была угловатая: то ли парень, то ли девушка, не пойми какой нации, — то в пятнадцать лет расцвела: оформилась грудь, появилась тонкая талия, стройные ноги и длинные кудрявые черные волосы. В детдомовской самодеятельности всегда пела и танцевала лучше других, участвовала в драмкружках, выезжала на спартакиады. Это мне принесло проблемы, большие проблемы. На меня стали заглядываться не только ребята, но и взрослые мужчины, в их числе директор детдома.