– Как тут на хрен не выругаться…
Зло сплюнул и с обречённым видом вытянул лоток аппетитно пахнущей сдобы.
– Ну ты это, это… не очень… смотри у меня. – Собакин сделал стойку и незаметно проглотил слюну. Маковые рулеты составляли его тайную слабость. – А то я тебя живенько это самое. По мелочи. По мелкому хулиганству.
Брать надо уметь правильно. Так, чтобы и себя не обидеть, и водила не поднял детский крик на лужайке. Классиков надо читать. У Гоголя, к примеру, ясно сказано – брать надо по чину. За годы службы Андрон Кузьмич эту науку освоил во всём мыслимом совершенстве. Сдёрнул с лотка всего одну плюшку, чтобы и грабителем не выглядеть, и опять-таки чтобы фигура ещё больше не раздалась… Нет, имелись, имелись в жизни и некоторые светлые стороны. Сразу подобрев, он подмигнул шоферу:
– Счастливого пути.
Перспектива дотянуть до пенсии стала казаться уже не такой утопичной. И то сказать, до неё, до родимой, осталось совсем немного, совсем чуть-чуть. Поступив на службу во внутренние органы, ефрейтор-танкист Андрон Собакин успел застать ещё легендарного министра Щёлокова, позже объявленного взяточником, а также неподъёмную рацию «Сирена»… и – вот это была ещё одна его слабость – хрустящий, целиком умещающийся в кармане галифе нарезной батон за двадцать две копейки. С тех пор сквозь его жизнь прошло всё. И гнусные хмыри из прокуратуры и из Особой инспекции ГУВД. И ежедневная куча дерьма на коврике перед входной дверью. И крики бесстрашных в своей неуловимости цыганят: «Дядька Андрон – штопанный г…н!»
«Кстати…»
Нет худа без добра – малоприятное воспоминание по ассоциации вызвало мысль о волнительном свидании, ожидавшемся вечером. Образ дамы сердца, пронёсшийся перед умственным взором, заставил Андрона Кузьмича улыбнуться и бодрым шагом пересечь Бассейную улицу. Свидание следовало проводить по высшему уровню. А это требовало неторопливой и вдумчивой подготовки.
Когда-то – а на самом деле не так уж давно – любимый населением продовольственно-вещевой рынок располагался гораздо ближе к Бассейной, так что в полдень, особенно зимой, когда питерское солнце ходит низко над горизонтом, пятнадцатиэтажная тень «Гипертеха» накрывала его почти полностью, а учёные тётки поглядывали сквозь зеркальные окна лабораторий, планируя покупки в обеденный перерыв. Теперь всё изменилось. Ещё по осени, когда башню опустошил мигом засекреченный взрыв, рынок начал стихийно отползать прочь. В ларьках, стоявших слишком близко к тому, что у журналистов штампованно именуется «эпицентром», взялось без конца происходить скверное. То чуть не средь бела дня самым наглым образом обворуют, то кассовый аппарат примется выдавать такое, что у продавца встают волосы дыбом, то безобиднейший кипятильник мгновенно выжаривает всю воду в чайнике и взрывается, как фашистский фугас…
Андрон Кузьмич был о тех событиях осведомлён в самомалейших деталях. Поскольку имел в происходившем свой кровный интерес. Пусть косвенно, через уже упоминавшуюся даму сердца, но имел.
Теперь от Бассейной до ворот рынка приходилось топать метров пятьсот через кочковатый пустырь. Летом пустырь зарастал поистине роскошным, в хороший человеческий рост, густым, как джунгли, бурьяном. Ныне этот бурьян торчал из талых сугробов коричневыми растопыренными скелетами, и под ним рылись в поисках съедобных отбросов бродячие псы. Всех их Собакин давно знал «в лицо». В большинстве это были смиренные шавки, суровой борьбой за существование накрепко отученные качать какие-либо права. Все, кроме одного. Этот единственный при виде старшего участкового поднял лопоухую голову, чтобы прямо, без страха, хотя и без вызова, заглянуть ему в глаза. Здоровенный кобелина – судя по всему, нечистопородный ротвейлер – появился на пустыре около Нового года. На шее у него до сих пор болтался ошейник, но теперь только этот драный ошейник и связывал его с миром ухоженных домашних собак. А первое время ошейник отнюдь не был драным, и ему вполне соответствовал весь остальной имидж. Гладкие бока, воронёный лоск шерсти, независимый взгляд… Дескать, ну да, хозяин на минуточку отлучился, но ведь сейчас он придёт, он непременно придёт…
Несколько месяцев превратили упитанного красавца в скелет, обтянутый тускло-бурой потрёпанной шкурой. На крупе образовалась проплешина размером с мужскую ладонь, а в гноящихся, утративших надежду глазах вспыхивало какое-то подобие радости, только если жалостливая девушка из ларька «Свежая птица» выбрасывала на снег залежалую куриную лапку. В дикой среде большого города такой собаке очень трудно выжить. Будет настоящее чудо, если дотянет до лета…
Блюдя порядок, Андрон Кузьмич несколько раз наводил справки, не приставал ли новичок к покупателям и продавцам, не хватал ли с прилавка куски. Ларёчники отводили глаза, но в ответах были единодушны: нет, никогда. Просил – да. Один раз урну перевернул, заметив, как в неё бросили недоеденный пирожок. Но чтобы разбойничать – такого не замечали.
Собакин строго погрозил собаке пальцем. Кобель снова посмотрел на него и даже неуверенно вильнул обрубком хвоста, но человек шёл мимо и не собирался лезть в карман за подачкой, и нечистопородный вернулся к своим раскопкам.
Андрон Кузьмич между тем миновал распахнутые ворота и остановился возле ларька с надписью «АПТЕКА».
– Как дела, Андрей Михайлович? – спросил он заведующего, тощего и печального южанина с пышной копной вьющихся волос. Секунду для приличия помолчал и добавил:
– Мне бы… это. По контрацептивной части…
– Да разве это дела? Разве это торговля? – Андрей Михайлович, досконально знающий земную жизнь, порывисто поднялся и с удручённым видом извлёк цветастую коробочку. На ней извивалась от страсти пышногрудая красотка, основным элементом одежды которой являлся расписной кивер. – Вот, рекомендую, «гусарские». Ароматизированные, лабрикатизированные… с левой резьбой…
По российскому паспорту Андрей Михайлович звался Абрамом Менделевичем. Собакин, однако, вырос в те времена, когда назвать еврея его еврейским именем считалось как бы даже не очень пристойным. Куда приличнее было принижать языковые способности собственной нации, притворяясь, будто русскому человеку, ну хоть тресни, не выговорить иноплеменное имя. Вот и звучал в устах участкового неизменный «Андрей Михайлович». Принимаемый, что характерно, без возражений. Аптекарь тоже не первый день жил на свете и понимал, что Собакин попросту старался быть вежливым.