— Если бы ты хоть раз побыл на тетеревином току, — вздохнула Аленка. — Сидишь на зорьке в березовой или сосновой роще и не шелохнешься. Кругом такая тишина — слышно, как роса с листьев падает. И вдруг — цок! цок! цок! Ну точь-в-точь как серебряной ложечкой о чайный стакан. А потом как зальется трелью с подсвистом и опять — цок! цок! цок! Смотришь на косача, а он важно так, генеральской походкой пройдется, поцокает, почуфыкает — и их уже двое. Слышишь, где-то отзывается еще один и еще. Соберутся стайкой и устраивают настоящий концерт песни и пляски. Один пройдется боком, боком, другой вприсядку, третий в вальсе бешеном закружится… Красота! А как поют! Голоса у них радостные, счастливые. Только одного я не люблю, когда они драться начинают. Косачи с чуфыканьем наскакивают друг на друга, секутся крыльями, расходятся, пригибают головы — ив новые атаки. «И чего им не хватает? — думала я не раз. — Кругом столько красоты, простора…» Елисеевич говорит: это они право на любовь в поединках оспаривают. Один, мол, завоевывает сердце возлюбленной песней, другой ловкостью и силой в бою… — Аленка умолкла и тут же с насмешкой в голосе добавила: — Один чудак из нашей партии такой концерт на магнитофонную пленку записал.
— Теперь его в городской квартире будет слушать?
— Дудки! Я сожгла пленку. Пусть не занимается кощунством. Красоту тетеревиной песни можно понять только на природе. Ее надо не только услышать, но увидеть в самом рождении.
Теплого окровавленного косача мы принесли к полыхающему костру. Аленка, соблюдая ритуал, мазнула мой лоб тетеревиной кровью и со смехом объявила, что я теперь коронованный охотник.
— Надеюсь, мы не станем есть косача сырым? — спросил я Аленку.
— Надо вырыть неглубокую ямку, положить в нее добычу, — посоветовала она, — присыпать землей, жаром. Через час ужин будет готов.
Зажаренного по-таежному косача «раздевать» оказалось проще простого: перья с него отстали вместе с желтоватой кожицей, потроха, ноги и голову Аленка быстро отделила ножом. Когда ужин был собран, она попросила меня принести воды. Я с пылающей головешкой в руке подошел к роднику, впадающему в Говоруху, зачерпнул котелок воды и быстро вернулся обратно. Аленка оставила в котелке воды на донышке, бросила в нее щепотку соли, и мы, макая жесткое, отдающее запахом хвои мясо в рассол, приступили к ужину. Я не стал расспрашивать Аленку, зачем она готовила рассол. Все было ясно без слов: применяя, пожалуй, одним геологам известные хитрости в кулинарии, она экономила наш скудный провиант.
Короткий ужин и отбой. Аленка клубочком свернулась на охапке сушняка и, подложив под голову кулак, быстро уснула. Я, подбрасывая в ненасытный костер сушняк, вначале не замечал, как летит время, но потом оно стало тянуться медленно, тоскливо и нудно. Чтобы как-то развеять скуку, я стал ножом вырезать на крепком полене фигурки лошадей, звезды… Они у меня получались, несомненно, хуже, чем у Виктора Гончарова. Но я духом не падал: резал и резал ножом полено, пока от него не остались рожки да ножки. Потом я принялся за шестиногий корень. Пузатый, с длинными щупальцами, корень мне показался похожим на осьминога. Я вспомнил «Бабку Барабулиху», сработанную Виктором Гончаровым из корня, найденного где-то на берегу кубанской речушки Бейсуг, и решил потягаться с ним в мастерстве. Не боги же горшки обжигают!
Мой осьминог вначале получился похожим на огромного таракана, а когда на нем обломились щупальца, он сделался свиньей без ушей, затем лягушкой, ежом и, наконец, шаром, напоминающим куриное яйцо.
Время за бестолковой работой пролетело незаметно. Аленка, проснувшись без побудки, посоветовала мне прикорнуть пару часиков.
Костер, Аленка с карабином, звездное небо и большая-большая луна куда-то исчезли, и только два мохнатых медведя еще долго лезли со мной обниматься, предлагали забить партию в «козла»… Я не помню, как один медведь обернулся редактором нашей газеты да как закричит:
— О-че-р-р-р-к в но-ме-р-р!..
Сны остаются с нами. А жизнь, полная тревог и суеты, голосом Аленки скомандовала подъем. Темно-малиновые головешки костра мы присыпали землей, залили водой и, поеживаясь от предрассветной прохлады, потопали к реке. Говоруха, одетая чистым туманом, мне напомнила полосу пушистых облаков под крылом самолета. И если бы не тихие всплески волн да не глуховатые удары хвостами жирующих тайменей, можно было бы еще подумать, что мы очутились в узком ущелье Кавказских гор, где по осени целыми днями клубятся туманы.