Я написал «сторонился», а все-таки возраст диктовал свое. Честно говоря, мы с Юркой были какие-то невезучие. У него Нонка последние три года — явно не подарок судьбы, а до того мы с ним дружно были влюблены в Раю Бахметьеву. Рая — это, конечно, нечто несерьезное, однако, хотя и несерьезное, я по-своему, по-детски, что-то по этому поводу переживал. А началось еще в четвертом классе. Рая сидела слева от меня, на второй парте. И мальчишки, и девчонки надевали в школу тогда что придется, только Раю, единственную во всей школе, родители одевали в настоящую форму — коричневое платьице с белым кружевным воротничком и черный фартучек. Этим она выделялась изо всех. И однажды меня словно осенило — какая же Рая красивая! В тот момент она внимательно слушала учительницу, слегка склонив голову, солнце освещало ее волосы, и потому вокруг головы сиял золотистый ореол. Слово «любовь» не пришло мне тогда в голову, но я почувствовал, что какими-то незримыми нитями привязан к этой девочке. То же самое, оказывается, случилось и с Юркой. В результате мы вместе стали провожать Раю из школы вниз по Армянской почти до самого дома.
Был в классе у нас мальчишка из военного городка, года на два старше нас. Случалось, он приносил в школу разные «открыточки», и мы с интересом их разглядывали, только все это никак не касалось Раи. Она была особенная.
Помню, Рая училась музыке. Иногда я встречал ее вечером с нотной папкой на черных шелковых шнурах, а на папке был вытиснен профиль какого-то великого музыканта. И с этой папкой Рая шла по улице совсем иначе, чем из школы со своим ранцем. На нем можно было кататься с горы, как на санках, им можно было драться. Ранцы были у всех, а нотные папки только у «музыкальных» девочек. Может быть, существовали на свете и «музыкальные» мальчики, но они не ходили с такими важными папками и потому были незаметны.
Когда Рая шла с папкой, походка у нее становилась степенной не по возрасту. По всей вероятности, Рая еще играла в куклы, но нам она казалась существом недосягаемо возвышенным.
Дома я у нее никогда не был. Знал только, что отец ее работал пекарем на фабрике имени Стружкина, мать — портнихой.
Наше детское увлечение продолжалось до самого восьмого класса, до того момента, когда Рая вдруг бросила школу и вышла замуж. По нашим представлениям, это была такая непроходимая глупость, что Рая сразу и навсегда поблекла в наших глазах.
Иное дело Шурочка, но об этом потом…
…А еще я плавал. Вот здесь мне ничто не мешало — ни покалеченный глаз, ни моя дурацкая застенчивость. Весь июнь, июль и август я ежедневно переплывал на Казачий остров, ложился на горячий песок, смотрел в небо и думал, как чудесно было бы жить на этом свете, если б не было Гитлера с его бандитской сворой. И в мечтах моих я уносился так далеко, что об этом даже смешно вспоминать. Казачий остров — место тихое, немодное — сюда не заглядывали ни купальщики, ни рыболовы. Много-много лет спустя вспоминались песок, вода, крики чаек, шум узких листьев тальника под ветром. Здесь не сохранялись даже человеческие следы, потому что все заметал и выравнивал ветер. И нельзя сказать, чтоб я не понимал своего тогдашнего счастья. Все я понимал.
Нет, невозможно было поверить Юрке, что они придут сюда. Я настраивался на спокойный лад: папанинцы, полеты Чкалова и Громова, наши славные пятилетки, наши стахановцы, наконец, озеро Хасан и река Халхин-Гол. Нельзя забывать и о немецких рабочих, об их интернациональном долге.
Таилась и еще одна мысль, которую я не высказывал вслух из-за ее очевидной глупости. Думалось вопреки очевидности: а вдруг все как-нибудь обойдется? Ведь сколько я себя помню, всегда над нами висела угроза войны, и все-таки мы жили и ничего не случалось… Может, и на этот раз… Бывает же так — надвигается зловещая черная туча и все знают — неминуема гроза, а потом тучу раздует ветер, и на землю упадут всего две-три крупные капли. Мысли, безусловно, никчемные. Просто очень хотелось жить. Жить долго-долго. Особенно потому, что начало моей жизни было несчастное.