– Я и не сомневался! Предполагаю, что все русские белые сейчас ликуют!
– Это так.
– А ты, Крапивин?
– Я не знаю! – вздохнул Алексей. – Это так далеко! Мне кажется, что это меня не касается, что это меня больше не касается. Понимаешь?
Консьерж застучал в барабан. Переменка кончилась. Алексей и Тьерри Гозелен присоединились к товарищам, которые строились, чтобы вернуться в класс. Они оказались плечом к плечу во второй шеренге.
– Поговорим еще об этом, – прошептал Тьерри Гозелен.
И, подмигнув, заключил:
– Я рад, что ты второй по французскому. Но еще лучше было бы, если бы мы оба были первыми.
Эта единственная фраза окрылила Алексея. Второй раз в течение дня он одержал победу над товарищами. Он даже спрашивал себя, что больше его обрадовало – второе место по французскому или дружба, которую открыто проявил такой замечательный парень, как Тьерри Гозелен. Шагая рядом с ним по коридору, он с силой пожал его руку. Сухую, горячую руку.
На уроке естествознания он думал о своей удаче и время от времени посматривал в окно на часы колокольни, надпись на которых золотыми буквами по черному фону провозглашала вечную истину: «Все часы ранят, последний убивает».
Когда он вернулся домой, мать хлопотала на кухне. Стол был уже накрыт. Белая скатерть заменила старую. Праздник обещал быть великолепным. Борщ, пирожки, бефстроганов. Георгий Павлович еще не вернулся с работы: он служил в одной из контор. Унизительное положение заставляло его ходить по домам. Однако он не жаловался. Лишь иногда вечером говорил об усталости: приходилось множество раз подниматься по лестницам и часто слышать грубый отказ. В этот раз он появился ровно в семь, свежий и бодрый, с двумя бутылками шампанского в руках.
– Хороший денек! – объявил он. – Моя тетрадка полна заказов. Этот барбос Ленин принес удачу!
И поставил бутылки с шампанским в ведерко со льдом.
Болотовы пришли в восемь. Маленький толстый муж с круглым как луна лицом и живая болтливая жена с высокой прической и руками, унизанными кольцами. За столом речь шла, естественно, только о политике. Все настолько увлеклись, что не обращали внимания на еду. А все было таким вкусным! Алексей ел за четверых в то время, как перечисляли жертвы Ленина. На совести этого жестокого вождя-догматика были миллионы расправ. Это он принес стране голод, разруху, террор. Если народ оплакивал смерть этого безжалостного диктатора, то у себя в домах люди, наверное, поздравляли друг друга с тем, что освободились наконец от его власти. Болотов считал, что в любом случае «тройка» Зиновьев, Каменев, Сталин целеустремленно продолжит дело почившего. Георгий Павлович, напротив, утверждал, что это – «начало конца».
– Вот увидите, – воскликнул он, наполняя водкой рюмки, – со смертью Ленина начнутся интриги, сведение счетов, дворцовая революция. И результатом этого беспорядка в руководстве будет такое народное возмущение, которое позволит эмигрантам вернуться на родину с высоко поднятой головой. Конечно же, мы не вернем всего нашего состояния. Но получим значительную компенсацию. И что самое главное – будем участвовать в возрождении нашей дорогой России!
– Да услышит тебя Господь, Жорж! – произнес господин Болотов. – Но мне кажется, что ты принимаешь желаемое за действительное.
– Вовсе нет! Вовсе нет! Я верю в нашу звезду!
Он бросился за шампанским и с видом победителя поставил обе бутылки на стол. Алексей прочитал на этикетке: «Пенящееся вино высшего качества». Затем посмотрел на висевший на противоположной стене портрет Николая II. Царь грустно следил за этим преждевременным пиршеством. Выпили за возрождение Святой Руси. Алексей тоже имел право на глоток искрящегося вина. Голова немножко кружилась посреди этого необычного веселья. Видя таких счастливых, таких окрыленных родителей, он спрашивал себя: есть ли основания для такой радости?
– Ах! Вернуться домой! – прошептала мать. – Вновь на улицах, в магазинах слышать русскую речь, ходить по земле, которая видела наше рождение, дышать деревенским воздухом, возможно ли это?
– Я согласна с вами, – сказала госпожа Болотова. – Я обожаю Францию. Но не буду жалеть, если придется отсюда уехать. Французы нас терпят, но не любят.
– Они развлекаются в русских кабаре, – усердствовал господин Болотов, – аплодируют балетам Дягилева, но за спиной упрекают нас за то, что отнимаем у них кусок хлеба. Кстати, нет ли новостей о вашем деле в Лондоне?
– Никаких, – сказал Георгий Павлович. – Для англичан все предлоги хороши, чтобы не заплатить!..
Алексей часто слышал, как родители жаловались на недобросовестность какого-то лондонского банка, отказывавшегося восстановить капиталы «Компании по развитию международных связей», положенные на ее счет прямо перед большевистской революцией. У Георгия Павловича было несколько акций лопнувшей компании. Однако, наблюдая упрямство британских финансистов, он поставил крест на надеждах получить назад долги.
– Оставим несбыточные мечты, – продолжил он весело. – У нас есть более приятные темы. Объявляю вам, что сегодня утром мой сын получил отличную оценку по французскому. Мы пьем в его честь!
И, подняв бокал, провозгласил, счастливо улыбаясь:
– Я пью за твой успех, Алеша! И желаю, чтобы ты отлично закончил учебу, но лучше бы в русском университете, после нашего возвращения домой!
Все захлопали, Алексей встал, поблагодарил, проглотил немного пенистого, резкого напитка и сел, ощутив тяжесть на сердце. О нем уже забыли и вновь принялись обсуждать преступления Ленина.
Болотовы ушли только в полночь. Алексей помог родителям убрать со стола и вымыть посуду. Слава богу, что завтра четверг, уроков нет. Мать перекрестила его, когда он лег спать. Ее спокойное лицо с нежными голубыми глазами, длинные, белые с ямочками руки показались ему особенно красивыми. Она на цыпочках вышла. В столовой еще стоял запах борща и сигаретного дыма. Алексей погасил ночник. Лишь огонек лампадки мерцал в темноте перед ним наверху. Он смотрел на этот дрожащий свет и пытался привести в порядок свои мысли. Однако все перемешалось в его голове. Смерть «красного царя» Ленина, его второе место по французскому, предложение дружбы с Тьерри Гозеленом, политические споры за столом… Возможно, в случае смены режима семья покинет Францию и вернется жить в Москву… Родители трогательно надеялись на это. Но что станет с ним, если придется расстаться с лицеем, с товарищами по классу, с французским языком, дружбой с Тьерри Гозеленом? В первый раз в жизни он сказал себе, что счастье его родителей совсем не совпадает с его собственным представлением о счастье. Их дороги расходились. Что он будет делать в России?
Усилием воли он пытался разбудить память. За четыре года жизни в Париже его детские воспоминания потускнели, почти стерлись. Он вновь смутно увидел большой дом в Москве, подобострастные лица слуг, свою кормилицу-няню Марфу, вспомнил сказки, поговорки, народные песни, которые лелеяли его первые годы; француза-гувернера, месье Пупара, ходившего с ним на прогулки под тополями Александровского сада; катанье с родителями на санях… Его отец владел прядильными и ткацкими фабриками. Они были богаты. Каждый вечер за семейным столом собирались гости. Будущее казалось таким же светлым, как весеннее утро. Возвращаясь из конторы, Георгий Павлович сажал сына на колени. «Когда вырастешь, то встанешь вместо меня во главе дела!» – говорил он ему с гордостью. Он не был мобилизован в 1914-м, так как его предприятие работало на армию. Потом на смену радости пришла забота. В доме больше не смеялись. Гости приходили все реже. Началась революция. Бои на улицах, отчаянное бегство через разорванную Гражданской войной страну. Из всего этого хаоса жестоких картин в сознании Алексея уцелели воспоминания о вагонах для скота, набитых озлобленными людьми, сотрясаемых бурей лодках, длинных очередях беженцев, толпящихся в пыльных конторах…
Наконец в Париже остановка. Уверенные в том, что изгнание будет недолгим, Крапивины беспечно потратили те немногие деньги, которые смогли спасти после катастрофы. Алексей вспомнил, что в то время его родители почти каждый день выходили гулять. Утром у ножки кровати он обнаруживал серпантин и конфетти, которые они приносили из какого-нибудь модного кабаре. Потом пришла нужда. Большевики прочно держались в России. Надежда на близкое возвращение отдалялась, нужно было ограничивать себя. Сменили пышные апартаменты на авеню Руль на скромную двухкомнатную квартиру на авеню Сент-Фуа. В той была мебель, эта – пуста. Кровати, столы, стулья, кухонную утварь – все нужно было покупать подешевле, прежде чем приступить к переезду. Устроились быстро. Алексей страдал оттого, что у него не было своей комнаты, где можно было бы уединиться и почитать. Он понимал, на какие жертвы шли родители, отдавая его в лицей. Учеба стоила дорого. А Георгий Павлович мало зарабатывал, продавая копировальную бумагу и ленты для пишущих машинок. Разве не было естественным его желание вернуться в Россию? Нет. Ведь он не вернет ни своего дома, ни фабрики, ситуация в корне изменилась. Временами он и сам осознавал это. Однако тут же вновь садился на своего конька. Можно ли сердиться на него? Ведь он такой добрый, великодушный, смелый. Более рассудительная мама сдерживала его воодушевление. Как бы то ни было, но они были счастливы в этой серой, бесцветной жизни. Пожалуй, более счастливы, чем большинство французов. Да, но французы были у себя дома.