– Да, да, – разочарованно вздохнул Алексей.
И добавил так, как если бы речь шла о незначительной для него новости:
– Знаешь, завтра я приглашен к Тьерри Гозелену.
Мать на мгновение удивилась – в глазах ее промелькнуло беспокойство, – затем, улыбнувшись, сказала:
– Тьерри Гозелен – это твой горбатый друг?
– Да.
– Хорошо, Алеша! Но у тебя ничего нет подходящего из одежды. Я отпущу рукава твоего голубого костюма.
III
Алексей застыл от долгой неподвижности и задумался. От приторного запаха ладана немного кружилась голова. Перед глазами мелькали тысячи огоньков свечей, блистала византийская позолота иконостаса. Где-то в вышине, под сводами храма терялся мощный, волнующий сердце голос хора. Он не мог сосредоточиться на молитве. Взгляд его скользил от огромного бородатого священника в колышущейся ризе к толпе верующих, тесно стоявших рядом друг с другом и медленно время от времени осенявших себя крестным знамением. Никого, кроме русских. Здесь наконец они были у себя дома. Франция осталась за стенами храма. Крапивины не были глубоко верующими, однако часто по воскресеньям отправлялись в православную церковь на улице Дарю и требовали, чтобы сын был вместе с ними. Алексей догадывался, что родители ходили в церковь не столько для исполнения своего религиозного долга, сколько для того, чтобы побыть среди соотечественников. Они стояли среди изгнанных, плечом к плечу с ними. Их объединяли одна вера, одна нужда, одна надежда.
Когда над склоненными головами раздались последние слова священника, толпа покорно направилась к выходу. В саду объединились в группки. Приветствовали друг друга. Обменивались последними новостями эмиграции. Наблюдая это беспорядочное движение, Алексей думал о лицее. Здесь, как и там, был перерыв. Но перерыв мирный, без крика, беготни, игры в мяч. Перерыв взрослых, перерыв, во время которого говорили только по-русски.
У ограды к Крапивиным присоединились несколько знакомых. Алексей торопился вернуться домой к обеду. Сегодня во второй половине дня у него назначена встреча с Тьерри Гозеленом. Все остальное его не интересовало. Он нервничал, слушая, как родители вновь и вновь обсуждали смерть Ленина. Все возмущались грандиозными похоронами, устроенными этому «антихристу», мавзолеем на Красной площади, поклонением набальзамированному трупу. И наконец, верхом оскорбления было решение Советов переименовать Петроград в Ленинград!
– Петр Великий гениально задумал этот город, – сказал Георгий Павлович. – А что с ним сделал Ленин? Город голодает, обезображен, раздавлен полицейским террором. Ленин не имеет на него никакого права!
– Я считаю – что переименовать Петроград в Ленинград – значит плюнуть в лицо Святой Руси! – подхватил господин Болотов.
– Не понимаю, как жители Петрограда согласились на это! – пропищала крупная дама в шляпке с перьями.
– А что могут сделать эти несчастные? – вздохнула Елена Федоровна. – Они на крючке. Недовольных забирает ЧК.
К кружку подходили все новые и новые люди. Их лица разгорячились, покраснели. Некоторые утверждали, будто бы из верных источников знали, что Англия собирается признать СССР.
– Англичане никогда не были нашими друзьями, – отрезал Георгий Павлович. – Что касается Франции, то я спокоен. Она не последует их примеру!
– Подождите, пока левые придут к власти, тогда и посмотрим! – воскликнул господин Болотов.
Разошлись около двух. Алексей изнемогал от усталости. Он наспех пообедал, торопясь приготовиться к важной встрече. Надел голубой костюм, рукава которого отпустила мать, и посмотрелся в зеркало. Лицо не понравилось ему. Слишком тонкие черты, мягкий подбородок, зеленые влажные глаза и светлые, зачесанные назад «под дезертира» волосы. Он мечтал, конечно, походить на американского актера Дугласа Фербенкса, однако решил, что ему далеко до него. Хотя любой недостаток можно восполнить умом. Примеры? Тьерри Гозелен! Он не был красив, однако властвовал над всем классом.
Встреча была назначена на четыре часа. В три тридцать Алексей пришел попрощаться с матерью. Надев очки, она чинила носки двух своих, как она говорила, мужчин. Окинув взглядом сына с головы до ног, она осталась довольна. Лучшего оставляли желать только немного стоптанные ботинки, трещины на которых следовало закрасить китайской краской. Маскировка оказалась такой удачной, что заметить ее мог лишь искушенный взгляд.
Тьерри Гозелен жил в Нейи, на бульваре Аржансон. Всю дорогу Алексей пролетел как на крыльях. Придя по указанному адресу, он оказался перед особняком, окруженным садом из подстриженных в виде шаров кустов самшита. У ограды позвонил. Ему открыл мужчина в голубом фартуке и провел до входа в дом. Там другой мужчина в жилете с черно-желтыми полосами поинтересовался целью визита. Алексей смущенно назвал свое имя и сказал, что у него назначена встреча с месье Тьерри Гозеленом.
Мужчина в полосатом жилете невозмутимо провел его в вестибюль, украшенный большими темными картинами, а затем на широкую лестницу, ступеньки которой покрывал поблекший ковер. Поднимаясь по лестнице, Алексей чувствовал себя как в музее, где богатство и красота убили жизнь. Ему неожиданно показалось, что эти пышные украшения, этот слуга в ливрее напомнили что-то далекое и родное одновременно – дом его родителей в России! Разве он жил еще где-то, кроме Франции? Его смущение росло по мере того, как он осознавал свое открытие, следуя за чопорным, молчаливым слугой. К счастью, на площадке второго этажа его ждал Тьерри Гозелен:
– Привет, старик! Рад, что ты смог прийти!
Одна фраза примирила Алексея с торжественной обстановкой, в которой жил его друг. Тьерри увлек его в свою комнату. Вокруг дивана стояли наполненные книгами шкафы, стол был завален бумагами, брошюрами, а на геридонах[4] там и сям царствовали фотографии знаменитых людей. Алексей узнал Виктора Гюго, Бодлера, Анатоля Франса… Другие лица ему ни о чем не говорили.
– Мой пантеон! – объявил Тьерри Гозелен.
Они сели на диван. Созерцая комнату, Алексей думал, что если бы не революция в России, то и у него была бы своя комната, много книг и слуги. Должен ли он сожалеть об этом? Он настолько свыкся с жизнью на чужбине, что не мог представить себе другого существования, нежели то скромное и незаметное в глубине Нейи рядом с отцом и матерью. Заметив его рассеянность, Тьерри Гозелен заговорил о последних событиях в классе. Они принялись сравнивать достоинства преподавателей. Тьерри Гозелен отметил, конечно же, уроки месье Колинара, однако упрекнул его за слишком строгое следование программе и за то, что игнорировал крупных современных писателей. Сам он был увлечен Анатолем Франсом. И только что открыл для себя какого-то Лотреамона. Он взял со стола книжку и прочитал вслух отрывок из «Песен Мальдорора». На Алексея обрушился поток слов.
– Он что, сумасшедший, этот Лотреамон?
– Да! Но без сумасшествия не бывает поэзии!
– Так ведь ты любишь Анатоля Франса, а он твердо стоит на ногах!
– Анатоль Франс не поэт. Это великолепный прозаик с холодной головой.
– Лотреамон тоже пишет прозой!
– Необязательно писать стихи, чтобы быть поэтом.
– А! А я думал…
– Ты задержался на системе ритмов и рифм… Это устарело, старик… Хотя мне нравятся и простые стихотворения…
– «Смерть волка»?
– Конечно. Но и более современные. Я прочитал молодого поэта Кокто. Знаешь?
– Нет.
– Шикарно! Колинар никогда с нами не будет говорить ни о Лотреамоне, ни о Кокто. Я откопал сборничек Кокто в книжной лавке. Он только что вышел. Послушай.
И, взяв книжечку с полки, он начал читать. Алексей зачарованно слушал. Все казалось ему прекрасным в устах Тьерри Гозелена. В дверь постучали. Горничная принесла поднос с угощением и поставила на стол среди бумаг.
– Оставьте, Эмили, – сказал Тьерри Гозелен. – Мы все сделаем сами.
Какао оказалось нежным, душистым, пирожные с медом – отменными. За едой мальчики продолжали говорить о литературе. Познания Тьерри Гозелена казались неисчерпаемыми. Где он нашел столько времени, чтобы проглотить кучу книг? Кроме того, он был первым в латыни – этом мертвом языке, которым пользовались только на уроках! Рядом с ним Алексей чувствовал себя глубоким невеждой. Неожиданно он решил, что предпочел бы быть горбатым, но таким же умным и образованным, как его друг.