— Он с нами, — заступился Алесик.
— Завтрак вместе готовили, — вставил слово Михась, — сейчас пробу снимает. Ну как, Веник, получилось?
— Я молоко принес и Алесю помогаю, — проглотил наконец горячую картофелину Веник.
— Вижу, как помогаешь, — усмехнулся бородатый. Ласково усмехнулся. И Алесик понял, во-первых, бородатый человек не сердитый и не страшный, а во-вторых, он и не старый вовсе. Борода у него не такая, как у старого деда.
— Вы по делу, Иван Акимович? — дует на горячую картофелину Михась. — А может, с нами за стол?
— Спасибо, завтракал, — степенно ответил бородатый. — Хотел тебя просить, чтобы мне помог бревно на сруб поднять: к обеду новый венок связать хочу. Только ты поешь. Я подожду.
Веник начал почему-то вертеться за столом, а Михась-младший просто сказал:
— Чего там ожидать! Пойдем поднимем, а тогда и завтракать буду.
И ушел с бородатым.
— Он кто? — спросил Алесик у Веника.
— Отец мой. Мы через улицу живем. Новый дом строим.
Михась не задержался. Но мальчишки успели уже достаточно набить животы, пока он вернулся.
— Эх ты — из-за стола сбежал! — скосил взгляд Алесик. — Мог бы поесть сначала. Бревно, надо думать, не убежало бы.
— Бревно-то не убежало бы, — усмехнулся Михась. — Только у нас, у Жирмоновых, закон есть: сначала людям, потом себе. К тому же просьба эта — считай, вызов по скорой помощи.
— Ну, так ешь теперь, «скорая», остывшие картофелины.
— Ничего, съем и такие. Они теперь, знаешь, какие вкусные! А Иван Акимович к обеду еще венок сруба свяжет. Это значит, что у Веника новый дом быстрее вырастет. А в новом доме куда веселее жить, чем в старом, правда, Веник?
Когда кончили с трапезой, Михась принес большой таз и чайник горячей воды. Алесь недовольно причмокнул губами.
— Ты что, дома посуду не моешь? — исподлобья посмотрел на него Михась.
— Мою. Два раза, — ответил Алесик.
— Так редко ешь? — изумился Михась.
— Нет, ем я четыре раза в день. А мою два. За год два раза. Восьмого Марта, в Женский день, и на мамин день рождения. По разу.
— Мне вот Михась-старший много про партизанскую жизнь рассказывал. — Михась-младший потрогал кончиками пальцев небольшие черные усики. — Лесные солдаты и еду варили сами, и белье стирали, и сами себе одежду шили.
— Сравнил! Тогда же война была.
— Была. Но кухни они не чуждались. И Зайчик, скажу тебе, также с партизанской кухни воевать начал.
— Зайчик мост помог сжечь! — фыркнул Алесик. — Он автомат, а не поварешку добыл себе в бою. Чтобы по фашистам строчить.
— Добыл. А потом две недели карантин на партизанской кухне отбывал. Тебе не рассказывали?
Алесику не понравилось и то, что Зайчик на кухне работал, и то, что об этом сообщил Михась. Да еще в такой неподходящий момент.
— Можно подумать, сам ты всезнайка! — снова фыркнул Алесик. — Даже знаешь, где нынче Зайчик находится.
— Примерно догадываюсь.
— А на празднике партизанском Зайчик будет?
— Если приедет, то будет.
— А ты… — у Алесика даже дух захватило, — ты мне его покажешь?
Михась отворачивается и смотрит куда-то вдаль. Молчит, не отвечает.
— Так покажешь нам? — переспрашивает Веник.
Михась поворачивается к мальчишкам:
— Сам как следует рассмотрю и вам покажу.
Как только за Михасем закрылась дверь, Веник налил из чайника горячей воды в таз:
— Кто дежурный по партизанской кухне — становись!
— Есть становится! — громко ответил Алесик.
«Честное партизанское»
Когда посуду вымыли, Веник попросил у Михася разрешения посмотреть кабинет доктора Жирмонова. Михась разрешил:
— Только, чур, руками ничего не трогать.
— Знаю, знаю! — радостно закивал головою Веник. — Я уже не раз там бывал. Трогать не будем.
Кабинет — это комната. Комната доктора Жирмонова. Вдоль стен стояли шкафы с книгами. Книги в толстых переплетах лежали и на темном полированном столе, возле которого стояло кожаное кресло, чуток отодвинутое, словно хозяин минуточку назад встал с него. Справа от кресла был мягкий диван, обитый красным, а над ним Алесик увидел рога. Он никогда еще не видел таких рогов. Большущие, приплюснутые, с отростками, в середине короче, а на концах длиннее. Алесику сразу бросилось в глаза, что на рогах висит настоящее охотничье ружье. Он подошел к дивану и начал рассматривать двустволку. Она, иссине-черная, местами вытертая до блеска, висела на широком потертом кожаном ремне с покрытой лаком темной ложей. Стволы были черные, вороненые, длинные, а само ружье, судя по туго натянутому ремню, достаточно тяжелым.