– Подумай об этом на досуге! – сказал он. – Хотя… ты умный человек – тебе лучше не думать.
Мы продолжали идти случайным маршрутом, и постепенно вокруг нас становилось всё больше людей. Они суетливо сновали тут и там, останавливались, ждали светофора, говорили по телефону, сталкивались друг с другом и бежали, бежали, бежали…
– А райончик, чем ближе к кладбищу, тем живее! – отметил Ветер.
Только после его слов я заметила, что мы и вправду идём вдоль забора старейшего в городе кладбища. Бывала на нём я лишь однажды – на похоронах Ларисы Александровны.
Она умерла внезапно. О том, что у неё есть проблемы со здоровьем, я знала, но никто – ни она сама, ни её близкие – мне не говорил, что всё настолько серьёзно.
До самых последних дней Лариса Александровна была абсолютно бодра и весела. Я, как обычно, приходила к ней в гости, она угощала меня чаем с клубничным вареньем и рассказывала интересные истории о своей молодости. На нашей последней встрече она поведала мне о главной любви в своей жизни.
В девятнадцать лет Лариса Александровна работала вожатой в пионерском лагере на Чёрном море. Там она познакомилась с Богданом – парнем из Молдовы, занимавшим должность ответственного за художественную самодеятельность. Он сразу покорил её своим музыкальным талантом: в свои двадцать уже владел несколькими музыкальными инструментами, прекрасно играя и на фортепиано, и на гитаре, и на аккордеоне.
Она стала часто приходить к нему на репетиции и помогать в работе над детскими постановками. Постепенно она заметила, что и он проявляет к ней симпатию.
А затем случилось несколько самых счастливых дней и ночей в её жизни. Лариса Александровна не стала описывать мне их в подробностях, но её выражением лица, в котором были растворены потрясающие любовь и благодарность, всё было сказано намного точнее любых слов.
Накануне окончания смены она призналась ему в любви. Он ничего не ответил, вместо этого вложил ей в руку маленькую металлическую пластинку – это был медиатор, с помощью которого он иногда играл на гитаре. Оставив такой сувенир на память, Богдан пообещал писать ей письма.
После смены они разъехались – Лариса Александровна к себе домой, Богдан в Молдову. Поначалу они действительно много переписывались – рассказывали друг другу буквально обо всём, что происходило в их жизни, и планировали обязательно встретиться: то она хотела приехать к нему, то он к ней. Но что-то всё время срывалось и не складывалось. А потом и Советский Союз распался, они оказались жителями разных стран, и всё ещё больше затруднилось.
Письма от Богдана со временем стали приходить всё реже, пока он вовсе не пропал. Лариса Александровна не могла его отпустить и жила воспоминаниями о том счастливом лете. Каждый год она ездила в отпуск именно в тот самый городок на Чёрном море, рядом с которым располагался их пионерский лагерь. Она подходила к забору и заглядывала внутрь, на территорию, где каждое здание и каждая скамейка напоминали о чём-то дорогом сердцу. Она даже специально научилась играть на гитаре, и каждый вечер, бренча по струнам тем самым подаренным медиатором, представляла себя сидящей вместе с Богданом у костра и смотрящей вверх на то, как ярко-красные горячие искры врезаются в величественно чёрное холодное небо.
Много лет Лариса Александровна жила этими образами из прошлого, пока и они не потухли, как костёр. «Потому что всё проходит».
– Но главное, я поняла, что все эти годы счастливой меня делал вовсе не Богдан, а мои собственные воспоминания о нём. Всё то прекрасное, что окрыляло и давало силы жить дальше, на самом деле находилось во мне самой. Алевтина, – она пристально посмотрела мне в глаза, – береги себя.
Последнее слово она произнесла так глубоко, а её взгляд был таким пронзительным, что эта вроде бы избитая фраза прозвучала из её уст невероятно искренне, и мне показалось, что в этот момент я очень точно поняла, что именно в себе мне нужно беречь.
На следующий день после нашей с Ларисой Александровной последней встречи перепуганный Максим Иванович сообщил мне, что она находится в реанимации. Я была в ужасе и не могла понять, что случилось – мне сложно было поверить, что её болезнь могла прогрессировать до такой стадии, тем более настолько стремительно. В реанимацию к ней меня не пустили, а через пару дней она умерла.
Сначала я испытала абсолютное опустошение. Я как будто оглохла – не обращала внимания ни на что вокруг и не чувствовала земли под ногами. Но через несколько дней внезапно почувствовала облегчение. Это было необъяснимо: в один миг меня как будто выпустило из тисков. Поначалу мне даже было стыдно за это перед самой собой – я видела, как все вокруг убиваются и страдают, а сама стояла на похоронах с улыбкой.