Альфа Центавра (СИ)

— Через жопу, — а еще более важно:

— Через заднее проходно-выходное отверстие Эсти.

— В случае чего — если поймает на месте встречи, которую, видимо, никогда так и не удастся изменить, как констатировал Маркиз де Сад всем своим возлюбленным, — попробую с ним обменяться на Нику Ович — Ович Нику. Ибо:

— Может она со всеми скотами, как женского, так и мужского пола, поэтому спрашивать не будет, люблю ли я ее, ибо ясно и так:

— Безоговорочно, — полюбишь и козла, если у вас есть для этого деньги, или билет на Альфу Центавра.

Примерно так и вышло. Фрай сказал Нике Ович, что, мол:

— Ты стреляй пока тут, а я скоро приду. — В том смысле, что выкручивайся тут пока сама, а я должен дать разнарядку.

— А извиниться не хочешь? — спросила Ника, поплевав на пулемет, и определив таким образом, что он еще слишком горяч для дальнейших процедур.

— Я? Это он должен передо мной извиняться, что убежал без спросу, — Фрай кивнул на Махно, который метрах в семи-восьми на самом почти центральном проходе между столами исполнял что-то похожее на танец, но большей частью вприсядку.

— Что это?

— Брейк Данс.

— Не понимаю, честное слово, зачем так прогибаться перед пространством. Пусть оно лучше прогнется под нас.

— Я и согнул его, как лук Одиссея:

— Ниже пояса. Фрай вздрогнул, как будто только что понял:

— Судьба уже стучит в дверь Моцарта. — Хотя и любил не его, как это всегда бывает, а Бетховена, ибо при каждом озарении орал, как ненормальный — в том смысле, что так думали некоторые, которые думали, что возопиёт просто так, как будто с жиру бесится, и не понимали, что:

— Пришла наконец-таки идея:

— Опа-опа — Америка — Китай — кого хочешь выбирай! — А точнее:

— Апа-апа, — аппаратные игры. — И пошел в туалет, не только, чтобы, но и ясно:

— Здесь что-то не так.

— Явился? — подумала Жена Париса, — но ничего не сказала — ждала:

— Пусть выскажется от души, откровенно, потому что тогда ему легче станет. Но Фрай всё схватывал на лету, и сказал именно то, что требовалось:

— Явился? — имея, однако, в виду не себя, а итальянского гостя. И они обнялись, но не как лед и пламень, а как два льда. В том смысле, что если надо, то надо, и можно оставить всё как есть.

— Мы пока выйдем, — сказала Жена Париса, — а ты тут, как грится, пока что разбирайся. И как только они вышли толкнула этого, как он назвал его, но это еще не написано:

— Пешка, — в нашем драматурго-трагическом исполнении Хеппи-Энда. Толкнула к выходу, как это иногда бывает:

— Езжай на Мальту, али еще куды, и вспоминай нас не как покойников, а как только улетевших на Альфу Центавра. Но Белокурая Бестия заартачился:

— Умру с тобой, ладно?

— Зачем?

— Просто когда тебя грохнут — отдам тебе своё сердце, чтобы ты могла отомстить.

— Не то чтобы да и или нет, но тебя он грохнет раньше. Поэтому лучше уходи.

— Как же любовь?

— Будешь приходить ко мне во сне.

— Куда?

— В библиотеку, я всегда буду спать там после обеда между движущихся в противоположных направлениях деревянных площадок с книгами, которые уже прочитали, или наоборот:

— Только еще интересуются, — эти доценты с кандидатами.

— Но это будет недолго, минуть пятнадцать-двадцать — не больше.

— Я буду спать полчаса, обещаюсь.

— Мне все равно мало.

— Ты забыл, это будет моя вторая жизнь, а в ней — мало кто знает — можно спать полчаса, а как будто:

— Всю оставшуюся жизнь.

— Да?

— Да.

— Тогда я пойду?

— Иди. Но когда парень взялся за ручку двери, из раздевалки-каптерки выбежал Лева Задов, и сказал, что сначала надо:

— Заплатить пошлину.

— Я уже заплатил на границе, — сказал Кой-Кого, так его звали местные аборигены.

— А если заграничный гусь, то только лирами, конвертированными в доллары, или западногерманские марки. И франки, впрочем, пойдут, потому что я, может быть, туда поеду мемуары писать. Жена Париса хотела провести Леве Бросок с Переворотом Между Ног, но в это время в туалете послышался шум спускаемой воды, что означало:

— Приготовьтесь — это финал.

— Ладно, финита ля комедиум, я пошел, — сказал Кой-Кого и исчез, как будто здесь никогда и не был, и только Лева с разинутым ртом, свидетельствовал:

— Да был, был, но ничего не заплатил за почти полное собрание своих сочинений, и поэтому поводу даже попытался затащить Жену Париса в раздевалку, подразумевая ее этим собранием сочинений, но только еще не полностью изданным. Фрай уже вышел, встал у зеркал, чтобы поправить горошковый галстук и подтянуть штаны на ставшую тонкой талию, и она его попросила:

— Убей его.

— Зачем?

— Он лишний свидетель.

— Окей, — и Фрай после туалета легко справился с Левой: проглотил его, как маленькую рыбку из аквариума:

— Даже ничего не почувствовав. — Мало.

— Ну-у, пой-дем, — и обнял прекрасную леди за плечи.

— Кто это был? — тут же спросила Ника. Она уже подстроила остывший пулемет, но пока размышляла с кого начать:

— С Махно, все еще прыгающего, как гимнаст в окуляре оптической винтовки, или еще раз попытаться поразить кого-нибудь из этих оборотней — как она думала — Врангеля и Одиссея. Весь оркестр, в том смысле, что все его инструменты, были разбиты в мелкий мусор очередями Ович, а эти ребята смогли уклониться. Как?! Наконец Махно вспомнил, что после танцев ему хочется. Нет не есть, а:

— Что-нибудь посущественней, — вспомнил про свою Аги. А она:

— Тут как тут.

— Явилась — не запылилась? — сказал радостно Махно.

— Да уж, во как! — она чиркнула себе по шее не просто большим пальцем, а всей пятерней. — И в подтверждение ее слов в проеме высветился Распутин, в рубахе, которую он сих пор не мог никак подпоясать как следует:

— Темно-Зеленые штаны его из узорчатой парчи спадали.

— Прошу прощенья, — прошепелявил он, — никак не пойму, что происходит.

— Достукался, — только и сказала мрачно Жена Париса, и хотела, как Гера шарахнуть его молниями, однако Фрай констатировал:

— Он нам еще нужен. Тем более мои молнии я никому не отдаю. Даже на время после секса, которого у нас не было, между прочим, так как он был, да, но с заезжим сапожником.

— Прости, кем-кем?

— А ты думала, это был Теодор Драйзер?

— Нет?

— Уверен, ты знаешь, что нет. Это был пастух из вашего района, этот, как его?

— Не знаю никаких пастухов и сапожников, я прирожденная графиня Матильда Кшесинская.

— Да этот, — Фрай щелкнул пальцами в направлении Ники, — как его?

Кто-то немножко сломал мне память, уже не помню кто.

— Прости, милый друг, но я не знаю никого из круга казненных герцогов и баронов.

— Или ты хочешь сказать, что оставил его в живых, — добавила она.

— Не баронов, а баранов, — поправил ее Фрай, — он пас там баранов.

— Так это этот, как его? — сказал и Махно. Он курил чью-то трубку — точно не свою — на краю восьмиместного стола.

— Миклухо-Маклай?

— Та не, какой еще МакЛай.

— Я говорю, пастух с длинной плетью, и поет.

— О чем?

— Какая разница.

— О прошлом, или о будущем?

— О настоящем.

— Так не бывает, ибо зачем петь о настоящем, если оно и так:

— Есть у меня.

— Не полностью. Жены нет.

— Вер-на-а! Значит, свадьба еще не закончена, — сказал Фрай, и оглядел присутствующее население с мыслью, кого бы выбрать. Жена Париса заметила его блуждающие глаза и по привычке рявкнула:

— Что ты как лунатик бродишь по небосклону — я здесь!

— Ну-ну, не надо зазнаваться, есть и другие, вполне достойные моего внимания особи. — И тут же закашлялся, несколько полудюймовых пуль вывалились из его рта, как вестники скорой разлуки:

— Почти навсегда. — Ладно, пусть будет как обычно:

— Объявляю конкурс на замужество, вы сами понимаете с кем и с кем. Все растерялись: