В тягучем бессилии прошло двое или трое суток.
На двенадцатый после катастрофы день резь в спине усилилась. Алексей прилёг на амортизатор и вскоре впал в забытьё.
Сон был неспокойным. Опять приснилась Вера.
Сосредоточенная и серьёзная, она сидела за аппаратом для чтения микрофильмов. Вдруг она посмотрела в упор на Алексея. Страх застыл в ег глазах, которые вдруг начали мертветь, делаться пустыми и расплывчатыми. Сверху поползли языки липкой мглы. Алексей почувствовал, что проваливается куда-то, что ему надо сейчас же, немедленно проснуться. Усилием воли он выбрался из цепких объятий сонного дурмана.
Проснулся с неописуемой резью в позвоночнике.
Всего его крутило и крючило. Это был новый, неведомый приступ, куда более тяжёлый, чем прежние. Он бушевал полчаса, оставив в верхней части спины острую пульсирующую боль.
Настал критический момент.
Гибель жены, физическая мука, невыразимая безысходность космического одиночества смешались воедино, превратились в общее нестерпимое страдание. Алексей отчётливо ощутил, как близок он к полному отупению, сумасшествию и гибели. Мотая головой, стряхивая с себя безумие и смерть, он издал вопль: «Не потерять себя! Не потерять себя! А-а-а…» Снова и снова метался в металлической скорлупке корабля исступлённый крик человека.
Исстрадавшийся организм входил в новое состояние. Отупение и отчаяние уступали место какомуто подобию спокойствия. Возвращавшаяся воля рождала решимость.
Алексей быстрыми шагами мерял тесное пространство. Два шага к пульту, два шага к амортизатору. Ещё раз, ещё раз. Шаги твердели.
Вслух громко начал говорить сам с собой: «Не смей терять себя, не смей терять цель. Человек — это цель…» Говорить не переставая! Заполнить собственным голосом эту сводящую с ума тишину…
«…Человек — это цель. Не следствие, а причина, Не почему, а для чего. Жить надо не почему-то, а для чего-то. Ты заболел, но ты обязан выдержать остаток пути… Надо работать. Без конца работать. Восстановить жизненный ритм и режим… Сейчас ты будешь есть…» Он обращался к себе тоном приказания. Его «я» разделилось на две части — приказывающую и выполняющую.
Открыл кухонную нишу. Включил плиту. Дрожащими руками приготовил чашку бульона, разломал на куски хлебец. Давясь, преодолевая тошноту, съел всё это.
«Сейчас ты проверишь магнитный тормоз. Его пора включать».
В тесноте узкого кольцеобразного коридорчика машинного отделения трудно было повернуться. Снова заболела спина. Алексей чуть не потерял сознание и присел на корточки. Стиснув зубы, он довёл до конца регулировку тормозной автоматики.
Выбрался наверх, в отсек. Отказал себе в передышке и сразу сел на выверку курса. Точно установив координаты «Дианы», включил тормоза.
Боль чуть ослабла.
Алексей снова начал говорить — громко, быстро, не слишком вдаваясь в смысл слов.
Мысли, которые он высказывал вслух, сводились к тому, что близок Малый Космос — солнечная система, что «Диана» начала снижать свою сказочную субсветовую скорость, что Солнце светит уже как звезда первой величины, «Надо менять календарь, — продолжал Алексей. — До финиша около десяти дней. Будешь считать с конца — десятый, девятый, восьмой… Всё время будешь работать…» Чтобы плотнее занять время, Алексей выдумал дополнительные дела: профилактический ремонт двигателей, двойной контроль курса. Подготовил аппаратуру для двусторонней связи с Землёй.
Включил радиопеленг и приёмник. Пока динамики молчали, но не сегодня-завтра до «Дианы» мог уже дойти голос приближающейся родины.
В последнем кодированном сообщении на Землю Алексей особенно точно обрисовал картину движения звездолёта. Если на Земле не забыли о «Диане», если там принято последнее сообщение, то скоро, очень скоро земными радиопеленгаторами будет засечён его пеленговый сигнал. А затем к звездолёту будет послана первая направленная передача.
Тогда можно будет говорить с кем-то, с каким-то потомком, с гражданином родины, прожившей после него целое столетие. А пока надо было продолжать разговаривать с самим собой.
Нет, далеко не все свои мысли Алексей выговаривал вслух. Память о Вере была молчаливой и затаённой, так же как неутихающая боль в верху спины. Ничего не прошло. Изменилось лишь отношение к себе.
Алексей всё время помнил, что астрономический отсек открыт, что перед входом в солнечную систему его необходимо закрыть. Иначе в отсек попадёт пыль, а при влёте в земную атмосферу — горячий воздух.
Закрывать отсек придётся снаружи, и для этого нужно снова выбраться в космос. Сделать это надо незамедлительно. В последующие дни будет много дел, связанных с посадкой. Кроме того, Алексей знал, что он очень возбуждён, и хотел воспользоваться этим преимуществом, которое могло оказаться временным. Он чувствовал, как в глубине организма, где-то под бронёй наигранной бодрости, копится его непонятная болезнь.
Казалось бы, выход в космос не выглядел чрезмерно трудной задачей. Алексей это делал много раз. Тревога его была вызвана не логически осознанной опасностью, а, скорее, обострённым подсознательным инстинктом самосохранения, тёмным предчувствием чего-то недоброго, ждущего его за бортом звездолёта.
Он тщательно подготовился к выходу. Выключил торможение, ибо с корабля, резко замедляющего полёт, выход в космос невозможен. Зажёг прожекторы наружного освещения «Дианы».
Облачение в космический костюм оказалось болезненным, как никогда. Особенно трудно было продевать руки в плотно облегающие рукава.
«Что ж, — громко сказал Алексей, — костюм предназначен для здоровых людей».
Зарядил свежий патрон в пистолет-двигатель.
Обмотал вокруг пояса «вожжи» — пару длинных пластмассовых шнуров, предназначенных для привязывания человека к звездолёту. Во время экспедиции Алексей ни разу не пользовался вожжами. И он и Вера целиком полагались на пистолеты-двигатели.
В тамбуре Алексей сначала немного успокоился.
Там привычно гудел насос откачки воздуха. Потом с шипением ворвалась в скафандр дыхательная смесь. Но вот машинный шум утонул в образовавшемся вакууме. Отодвинулась выходная заслонка. За ней во всей своей грозной наготе встала чёрная сверкающая бездна.
И тогда начало сбываться то, чего он инстинктивно страшился…
Иглы звёзд сразу обожгли глаза. Казалось, к роговице прилипли раскалённые искры, жгучие и ядовитые песчинки. Навернулись слёзы. Невесомые, они не стекали вниз, а от моргания обволакивали ресницы и веки. Светящаяся вселенная будто сжалась в кулак, потеряла расстояние, глубину, ширину.
Алексей зажмурился, но тут же заставил себя вновь взглянуть на небо. Свет мира потерял дискретность, сделался сплошным, неразборчивым, мутным.
Подобное случалось с ним только раз — во время предыдущего выхода в космос, — но в гораздо меньшей степени. И это была, видимо, неведомая ему прежде космическая близорукость.
Повернулся к корпусу корабля. Прищурился.
Постарался хоть в грубых очертаниях увидеть эту титановую махину, которой он сейчас касался руками, привязывая вожжи к одному из поручней.
Ведь «Диана» ярко освещена наружными прожекторами. Он помнит, как включал их. Нет. Ничего нет. Ничего не видно. Одни расплывчатые разноцветные пятна.
Близорукость ли это? Только ли она? Его охватил ужас. Несколько минут он беспомощно качался в пустоте, притянув к животу колени и запрокинув голову. Когда приступ отошёл, не было уже никаких огней. Свет погас. Кругом стояла кромешная тьма.
Слепой!..
Он тряс головой, вертел глазами, смыкал и размыкал веки…
«Слепой», — он повторил это слово вслух.
Скафандр не резонировал. Ощущение было такое, как если бы уши и нос кто-то заткнул ватой.
«Слепой, — ещё раз повторил Алексей. И тут же заорал в глухую полость скафандра: — Никакого отчаяния! Не смей! Очень хорошо, что ты привязан на вожжах…» На ощупь разыскал витающие петлёй вожжи, притянулся к кораблю. Потрогал невидимыми руками его неровную невидимую твердь. Снова заговорил: «Это же чудесно, что ты успел привязаться и висишь на вожжах. Каково было бы тебе без них, а?!» Он ухватился за эту возможность разжечь собственный оптимизм. Да и верно, без вожжей, не видя «Диану», он потерял бы её. Почти наверняка.