Сколько, по-твоему?
– Не знаю.
– Вот и я не знаю. Но уж не меньше тонны, точно… В общем, смотрел я, смотрел – и уверился, что она падает. Все, падает! Хоть в дом не заходи. Того и гляди рухнет! Уж хотел в кухоньку переселяться – там во дворе сараюшка такая стояла… Пошел к одному мужику – он печник.
Так и так, говорю, у меня вся труба к едрене-фене перекосилась, надо там один кирпичик выбить, чтобы она выправилась, поможешь? А что не помочь – взял он инструмент, пошли ко мне…
Задумывается.
– Ну?
– И вот, понимаешь… представь, как я убежден был: он даже не засомневался! Я ему кирпич показал, который выбить надо. Он голову задрал, на трубу посмотрел, потом на меня как-то так неуверенно. Да, говорит, странное дело… Повозился минут пять – и выбил кирпич!..
Как она хрупнет! Как на чердаке что-то заскрипит! Как он отскочит! А я-то вообще ни жив ни мертв – ё-мое, думаю, это что же я такое наделал?..
Качает головой.
– И что?
– Да ничего. Он постоял, покашлял, потом вышел молча – и все. А я подпорочку нашел березовую, подпер… Ничего, стояла. И я, главное дело, успокоился. Понял, что – ничего, не падает!.. Урегулирование
Лейтенант Ремешков часто произносит звук, который трудно передать на бумаге. Что-то вроде сдавленного бульканья. Примерно как – бм!
Натура лейтенанта требует выражения, а выражаться по-привычному ему не позволяет форма. Бм! – и все выражение.
– Да что ж, бм, разве до утра не могли дотерпеть!
Сидим в сумрачной по раннему утреннему времени горнице. Я делаю более или менее отсутствующий вид. Кососеев горбится на лавке и смотрит в сторону.
– Да вот не хватило маленько… завелись… ни в хомут, ни в шлейку,
– с натугой отвечает он и горестно разводит руками. – Я ж тебе говорю: я к Райке пошел… честь по чести, постучал, так и так, говорю, Раиса Пална, шурин с города наехал… Мол, жалеть вина – не видать гостей… Уж, говорю, по такому случаю не могли бы… – нервно сглатывает, – поспособствовать… а уж мы-то, мол, в долгу не останемся… мужик за спасибо семь лет работал.
– Ну! – нетерпеливо говорит лейтенант Ремешков.
– А она чуть не по матушке меня… дескать, будят всякие… Нет, ну ты скажи, Вася, ну как так можно, а? Это что ж?! – Кососеев поднимает на Ремешкова страдальчески сощуренные, мутные с похмелья глаза. – Ну что она, в самом деле! Или я бандит какой! Или вор-грабитель! Разве нельзя было по-соседски, по-хорошему!.. А она вон чего: невзначай – как мордой об стол!
И, сжав кулак, стукнул по лавке.
– И вы, значит… – снова взбадривает его Ремешков.
– Ну а мы… чего… Я говорю шурину – так, мол, и так, говорю, не хочет открывать торговую точку… видишь, какое дело… Ну, ему сцы в глаза – все божья роса: ладно, говорит, Леха, пошли тогда спать… утро вечера мудренее… А я говорю – спать? Нет, говорю, тут кость на кость наскочила! Вот вам, говорю! Скачи баба хоть задом, хоть передом, а дело, говорю, пойдет своим чередом!.. Шурин меня хватать!
Ты, говорит, черт карамышевский! Я ему по ряшке… не учи плясать, я и сам скоморох! Иди, говорю, теля, ночуй, я мигом…
Кососеев замолкает.
– Ну и?..
– Да ты же знаешь! Пошел один… У баньки взял колун… ну, думаю, пытки не будет, а кнута не миновать… да и сшиб засов… видимость одна, что засов… Ну что я тебе скажу, Вась! Пьяный был…
– Понимаю… – тянет Ремешков. Чиркает спичкой, прикуривает и в сердцах крепко бьет коробком об стол.
Кососеев сокрушен.
– Ну и… позаимствовал пять бутылок… и пакет еще, чтоб не в руках…
Молчание.
– Дела… Дверь-то починил?
– Вчера еще! И деньги принес, и засов поправил… две скобы забил – трактором не оторвать… А она стоит – руки в боки, – ты, мол, колоти, колоти! все равно по тебе тюрьма плачет!.. Денег брать не хотела – мол, откуда я знаю, пять бутылок ты взял или пятьдесят пять! Теперь, говорит, ревизию надо!.. Да мне что! Я что взял – вернул, что поломал – сделал, а там хоть трава не расти…
Опускает голову почти до колен.
– Дурак ты, Леха, – говорит лейтенант. – Нашел, бм, приключений… В сельсовет-то ходил?
– Ходил, – вздыхает Кососеев. – Там-то нормально… Валерьян поругал… мол, в миру как в пиру… разбирайся, говорит, а мне, говорит, чтоб ты по отсидкам шастал, невыгодно…
Он торопливо потирает ладонью рот, будто наелся чего-то кислого, и жалобно спрашивает:
– Заберет она заявленье-то, Вась?
Ремешков с утробным свистом тянет папиросный дым и щурится.
– Это если б ты ей спьяну плетень повалил, – строго отвечает он, – тогда гадали бы – напишет, не напишет, заберет, не заберет… А тебе вон чего взбрело – магазин, бм, подломить!
Кососеев хватается за голову и мычит, раскачиваясь на лавке из стороны в сторону.
– Ладно, ладно… – бурчит Ремешков. – Погоди выть-то, не баба…
Разберемся.
Выходим на улицу.
– Что, и туда тебя вести?
– Обязательно, – говорю я лейтенанту.
Он вздыхает и смотрит на солнце.
– Ну ладно, пошли… писатель.
До Райки-магазинщицы рукой подать.
– Люди-то живые есть? – весело кричит Ремешков, приотворяя дверь. -
Али, бм, померзли все, как тараканы?
Нас встречает полная цветущая женщина.
– Ой, – восклицает она, смеясь. – Василий Петрович! Защита наша и законность! Ну прямо на пороге меня поймали! А это кто ж с вами?
– Из района, – со значением отвечает Ремешков. – Да мы на минуточку.
Зайти-то можно? А то ведь как: чуть что – защита и законность, а в избу пустить – так, бм, мент поганый!
– Ну что вы, Василий Петрович! Как можно! – Раиса всплескивает руками. – Заходите, заходите! Через полчасика должна машина заехать… все ж на мне, Василий Петрович! И снабжение, и отчетность! голова кругом идет!
– Да уж… Дело хлопотное, конечно… да еще вон эксцессы какие! – машет рукой и хохочет и, хохоча, продолжает отмахиваться – будто это смешное маячит перед самыми глазами.
Заходим. Ремешков раздевается и основательно садится за стол. Я – в уголок.
– Что ж смешного! – говорит Раиса, присаживаясь напротив лейтенанта и складывая руки на животе строгим жестом беспристрастного свидетеля. – Это сегодня он сломал да украл, а завтра что же? украдет да подожжет, чтоб концы в воду? да мне еще поленом по затылку?
– Ну, ну! Лешка-то Кососеев? Да он же смирен, как овца! Подожжет!
Что вы, Раиса Пална! И сейчас-то уж я, бм, умом разошелся: что нашло? Ну, с кем не бывает…
Почувствовав по тону Ремешкова, что явился он не с мечом, а с оливковой ветвью, Раиса хмурится.
– Это как же? – надменно поджимает губы и косо посматривает на меня.
– Вы Кососеева, что ли, выгораживать пришли? Это что же получается?
Он магазин грабит, а законная власть ему потачки дает?
– Да какой грабеж! – морщится Ремешков. – Вы же знаете его, Раиса
Пална! Бывает! Нашло на человека! Что ж теперь делать?! Неужели заварим из этого кашу? Он ведь и деньги уж отдал, и дверь, бм, починил, и…
– Деньги его мне не нужны, – повышает голос Раиса. – А то, что он дверь починил, – так мне-то что? Мне за что ему спасибо говорить?
Сам сломал, сам и чини!
– И я про то! – встревает Ремешков, поднимая раскрытые ладони.
– Ну! Только зачем ломал? Это что ж, сейчас вы его покроете, а потом он каждый день повадится замки крушить? Так, что ли?
– Да вы что! Раиса Пална! Как же, бм, он повадится, когда…
– Нет! Нет и нет! По всей строгости! Я законы знаю! – Раиса жестко стучит кулачком по столу. – Знаю! Предумышленный грабеж – и все тут!
Ремешков молчит, разглядывая ее раскрасневшееся полное, в меру накрашенное свежее лицо.
– Эка! Предумышленный! Во-первых, не предумышленный…