И никакого мошенства.
– Целая, – хладнокровно сказал я.
Фокусник удивился.
– Что? Мальчик, смотри внимательней! Какая карта?
– Целая! – бессердечно настаивал я, глядя на ее обрывки.
Фокусник совершенно потерял лицо.
– Да нет же, мальчик! – смятенно воскликнул он. – Ну как же целая, когда рваная?!
– Целая!
В зале зароптали.
Он обжег меня злым взглядом – и тоже успокоился.
Девочка говорила то, что видела. Я говорил не то, что видел, а повторял за девочкой. Она – "рваная", и я – "рваная". Она – "целая", и я туда же… То есть благодаря моим усилиям эффективность его дурацкого фокуса была снижена как минимум вдвое. Но все-таки ему удалось убедить зал, что мы совершенные придурки и сами не знаем, что несем.
И я до сих пор жалею об этом. Ведь у нас был шанс с блеском разоблачить его глупые уловки!
Конечно, если бы эта дура с бантом была чуть сообразительней…
Фрадкин
Не пожалею я поклону
Для родины одеколону!
Русская народная песня.
Фрадкин живет на окраине города Кельна.
В непосредственной близости от его дома расположено некое учреждение
Бундесвера – внушительное многоэтажное здание с огороженным двором и всеми полагающимися прибамбасами. Не будем приводить его точное название. Только намекнем: что-то вроде Академии Генштаба. Или
Академии имени Фрунзе, если опереться на соответствующие наши аналоги. Или Штаба командования сухопутных сил. Короче говоря, серьезная организация, не семечками торгуют.
Как-то раз, шагая мимо ворот этого заведения к автобусной остановке,
Фрадкин неожиданно увидел российского офицера. Обычно там толклись весело гогочущие немецкие вояки. А тут – нормальный монголоидный капитан в нормальной форме отечественных вооруженных сил с нормальными знаками различия. Должно быть, он приехал по межгосударственному обмену. Капитан, скажем, отсюдова туда, в не до конца проясненную контору возле дома Фрадкина, а его коллега – оттудова сюда, в натуральную Академию имени Фрунзе.
Капитан покуривал и хмуро озирался. На его скуластом лице было отчетливо написано, что здесь, на чужбине, он чувствует себя немного не в своей тарелке. И ничего хорошего не ждет. Да и впрямь, как вдуматься. Языка не знает. Обычаев – тоже не знает. Ну вот шагают тут по улицам люди. Одеты вроде прилично. В очочках. А ведь все они
– немцы!
Ни поговорить с кем, ни словцом перекинуться. И вообще неизвестно, что у них на уме. Что вот они тут ходят? А вдруг не просто так они тут ходят?..
В общем, полный туман и пугающие непонятки. Того и гляди, проколешься. А тогда на родине ни звания очередного, ни должности приличной!..
Проходя мимо, Фрадкин заговорщицки подмигнул и спросил:
– Что? Наши УЖЕ в городе?
По его словам, бедный капитан рассыпал сигареты и так шарахнулся, что чуть не упал.
"
Хельга"
"Хельгой" изначально назывался сервант то ли немецкого, то ли польского производства. Потом их стали производить на одной из московских мебельных фабрик. "Хельга" несколько потускнела и осунулась, но популярности не утратила.
Я работал в институте и получал зарплату. Зарплаты не хватало. Время от времени я пытался подработать.
Олег Иванов и его напарник Коля ездили на большом грузовике-фургоне.
Меня Олег брал третьим. Не знаю, зачем. Пользы от меня, на мой взгляд, было мало. Мы колесили по Москве из конца в конец. Я им пел песни, а то еще читал стихи. Коля хмыкал, Олег ликовал, на светофорах, бросив баранку, бил меня лапой по плечу – еще давай!.. В промежутках внимательно изучали доставочный лист.
– Первый! – орал Иванов. – Переадресовка! Бля буду – переадресовка!.. Заработаем, мужики!
Приобрести сервант "Хельга" законным образом мог только житель
Москвы. Житель Подольска или Гжели шел на ухищрения: договаривался с родственником-москвичом, тот записывался, через год покупал вожделенную подольчанином вещь и оплачивал доставку – разумеется, на первый этаж, чтоб не тратить лишнего: ведь все равно же прямо от подъезда таранить ее бог весть куда!..
– Не-е-ет! – ревел Олег, широко отмахиваясь. – Да не возим мы в
Подольск! Да вы че! Нас менты за кольцевой повяжут! Какой, на хер,
Подольск!.. Сколько?! Тридцать рублей?! Да вы че, мужики! Семьдесят!
Семьдесят, я сказал! Че?! Коля! А ну давай сгружать ее на хер! Пару часиков на морозце постоит – и развалится! Будут знать!..
После этого события могли развиваться двояко. В первом случае непременно присутствующая жена с визгом бросалась на жадину мужа, и через пять минут мы уже весело катили в Подольск. Во втором хмурый
Иванов яростно матерился, крутил баранку и втыкал заднюю передачу с хрустом, похожим на звук раскалывающейся коленной чашечки.
– Во, бля! – бормотал он, когда мы выезжали из двора. – Тридцатки пожалели! Да она у них на морозе-то вся по досточкам разойдется!
Вишь, как заворачивает!..
– Может, надо было бы, а, – неуверенно бубнил я, представляя их серые растерянные лица возле криво стоящего на снегу серванта
"Хельга". – Ведь правда развалится… Может, у них и денег-то таких нет…
– Денег нет? – изумлялся Иванов, веселея. – А ты не покупай, коли денег нет! Нет денег – сиди в своем Подольске и не высовывайся! Мы же на чужом горе наживаемся! – пуще веселел Олег Иванов, невзначай меня поучая. – У нас же работа такая! Верно я говорю, Колян?
Колян кивал. Он вообще был немногословен. Иногда только заводил разговор о двух своих сыновьях, называя их чапаевцами. Он был пропащим алкоголиком, этот Колян. И не мог проявить такую силу и напряжение духа, на какое был способен Иванов. При лобовом столкновении Колян явственно скисал, и было видно, что ему страшно хочется припасть к стакану.
Зато он умел войти в коридор и быстрой пощупкой растопыренной грязной ладони начать промерять стены и проходы. Постепенно выражение его лица из озабоченного превращалось в огорченное.
– Нет, не пройдет! – махал он рукой. – Разбирать надо… где инструмент?
И, вооружившись клыкастым железом и паучьи растопырившись, недобро подступал к сияющей стеклом вещи.
– Соколики! – голосил клиент, закрывая добро телом. – Не надо, милые! Вот вам десяточка, ласковые мои! Христом-богом молю – не разбирайте!
Стоит ли объяснять, что, каким бы узким ни был коридор, десяточка всегда оказывала свое волшебное действие: сервант "Хельга" подбирал живот, вбирал голову в плечи, вообще весь несколько ужимался – и проходил!
Художник
Знавал я одного художника. В качестве натуры он почему-то отдавал предпочтение быкам. При этом ему никак нельзя было отказать в изобретательности.
Например, он брал большой толстый кусок поролона и начинал художественно жечь его спичками. В их коптящем пламени поролон неровно плавился. В конце концов получалось произведение искусства, представлявшее собой сильно пожженный кусок поролона. Автор утверждал, что в конфигурации проплавившихся мест можно угадать очертания быка. Лично у меня на это никогда не хватало воображения, но так или иначе, артефакт имел название "Бык".
Или он брал другой кусок толстого поролона (первый был безнадежно испорчен предыдущим "Быком") и ставил на него рядышком два горячих утюга. Поролон, разумеется, плавился – именно по форме этих утюгов.
Эта вещь тоже называлась "Бык". Из-за нее чуть не случился скандал и драка на каком-то аукционе.
Однажды, заглянув на его выставку, я долго присматривался к полотну, изображавшему кошку. Кошка, пребывавшая в последней стадии озверения, была решена простыми и выразительными средствами – гуашью, что ли, – на куске картона. Окровавленная морда припавшей к земле взбесившейся кошки была страшна и живописна. Вся в целом она выступала из чересполосицы неряшливых линий, на первый взгляд казавшихся случайными, – большей частью черных. Кровь, капавшая с морды зверя, забрызгала и когти, и спину. Судя по всему, кошка завершила какой-то дикий, смертельный прыжок, наверняка унесший чью-то жизнь, и теперь, припав на лапы, готовилась унести вторую.