Я сжалась, закрыла глаза. Представляю, что Игорю пришлось пережить! У меня карцер ассоциировался с темницей. Это особое помещение, где содержатся осужденные, уличенные в нарушении установленного в тюрьме порядка. Режим более строгий, чем обычно, и, конечно же, там нет и не может быть никаких телефонов. Карцер предназначен для одиночного заключения осуждённых, таким образом администрация тюрьмы наказывает провинившихся.
Раньше Игорь рассказывал, что это крохотная комнатушка, лишенная даже минимальных удобств, но снабженная неизменной металлической дверью с форточкой. Еду в карцер приносят специальные служащие. Они подают ее через форточку. Игорь также жаловался, что карцер не только негативно влияет на физическое состояние людей, но и унижает их человеческое достоинство.
— Так может, ты всё-таки объяснишь мне причину, почему ты попал в карцер? — стояла я на своём.
— Ну ты вообще пораскинь своими куриными мозгами. Почему люди в карцер попадают?
— Ну, обычно туда попадают, когда нарушают режим, — я не показывала, как сильно меня задевает хамство и чрезмерная нервозность моего любимого.
О том, что у меня куриные мозги, мне никогда раньше никто не говорил. Это было, мягко говоря, неприятно.
— Тебя не пугает, что карцер становится моим вторым домом?
— Пугает, — чуть слышно ответила я.
— Тебе и в голову не приходит, как издеваются над тобой, прежде чем ты попадаешь в карцер.
— Даже боюсь представить.
— Всё происходит в медицинском кабинете.
— Почему именно там?
— Ты будешь слушать, что я говорю, или продолжишь меня дёргать и задавать тупые вопросы?
— Я буду слушать…
— Руки связывают сзади и подвешивают на решетке так, чтобы стопы пола не касались. На голову надевают шапку-ушанку, в нее вмонтированы динамики, включают сигнализацию. После этого сотрудники колонии били меня палками, по гениталиям в основном. Между пальцами ставили карандаши и сжимали, заматывали скотчем. Бить уставали уже через полчаса, и из кабинета выходили, но перед этим наполняли его перцовым газом. Окна и двери были закрыты. Жгло не только глаза, но и всю кожу. И так я висел — в крови, с орущей в ушах сигнализацией, в перцовом газе, по восемнадцать часов. Газ всё равно через щели утекал, и периодически в медкабинет заходил инспектор и добавлял еще. Не отвязывали меня даже для отправления естественных потребностей, так что мочиться надо было под себя. Время от времени сознание теряешь. Самое тяжелое — приходить в себя.
— Зачем они это делают? Неужели нельзя просто посадить в карцер, без всяких издевательств?! — От услышанного мне стало панически не хватать воздуха.
— Чтобы я забрал все свои жалобы.
— Господи, кошмар какой, — только и смогла сказать я.
— Ты вообще хоть приблизительно представляешь, что такое карцер?
— Нет, — честно призналась я любимому.
— Это каменный мешок. Там даже руки вытянуть в стороны нельзя, чтобы хоть какое-нибудь упражнение сделать, чтобы мышцы не атрофировались. Там же даже не ходишь, места мало. На прогулки, правда, выводили, но так, что я даже иногда отказывался.
— Почему ты отказывался?
— Потому что на улице зима, а у меня нет зимней одежды и обуви. И всё по твоей вине. Когда ты мне уже её купишь? Сколько будешь ещё водить меня за нос?
— У нас зарплату задерживают, — пробормотала я.
— Я мёрзну на морозе, — Игорь продолжал давить на жалость. — Да из-за собак гулять пойти не могу.
— А собаки-то здесь при чём?
— Притом, что уже в коридоре меня обычно ждала огромная собака. Без намордника. Такая так порвать может, врачи не сошьют.
— Она на тебя бросалась? — Я ощутила, как сжалось моё сердце.
— Я хорошо бегаю, как выяснилось…
— Кошмар. У меня просто нет слов. Это садисты.
— Вот и я про то же. Если отказывался идти на прогулку, они забирали из камеры все. Вообще все, включая трусы, носки и туалетную бумагу. Я оставался в голых стенах абсолютно голый. Железную дверь камеры открывали настежь, но оставалась решетчатая, чтоб не сбежал. А по диагонали от моей камеры была дверь входная в корпус, ее тоже открывали. Это чтобы мороз прямо на меня шел. Они думали, я простужусь, умру, и дело с концом. Единственный способ согреться — дотянуться до труб отопления. Они располагались высоко и накалялись до предела. Я прыгал, но иногда неудачно, и получал сильные ожоги.
— Игорь, мне так больно это слушать, — всхлипнула я.
— Но это ещё не самое страшное. Самое страшное — это музыка. В карцере был динамик. И с утра до вечера на бешеную громкость включали музыку. У меня всё время звенит в ушах. Я вообще спать не мог. Даже если ночью звука не было, в голове он всё равно звучал.