Какое-то время спустя бофорский завод изготовил две пушки, специально предназначенные для кораблей, которые охраняли берега Швеции; ещё две таких же были приобретены у одной французской компании. Подобное положение, впрочем, просуществовало недолго, и завод стал основным поставщиком оружия для шведской армии.
Хотя Нобель и утверждал, что мечтает об отдыхе, его словам вряд ли можно доверять в полной мере: он по-прежнему вёл активный образ жизни, который, несомненно, отрицательно сказывался на его здоровье. Большую часть своего времени он проводил в дороге между Бофором и Сан-Ремо. Он постоянно бранился из-за неудобств, с которыми ему приходилось сталкиваться в дороге. И он наверняка с удовольствием вспоминал о России, где на железных дорогах вместо угля использовали дрова. Нельзя забывать, что в то время из-за дыма и угольной пыли путешествие в поезде было далеко не самым приятным занятием. Можно представить себе, как мучился бедный Альфред, мало расположенный к поездкам в тесном купе, которые не без оснований прозвали «тюрьмой на колёсах»! Он путешествовал первым классом, но это не было для него просто преимуществом, которое он мог себе позволить: Нобель был настолько худым, что не переносил дороги в купе с твёрдыми сиденьями. Кроме того, он, кажется, страдал клаустрофобией, так как вагоны всегда были для него слишком тесными.
А он очень любил пространство и свет. И очень боялся, что в дороге с ним случится сердечный приступ.
Несмотря на все затруднения и неудобства, Нобель проявлял огромный интерес к пейзажам и станциям, сменявшим друг друга за окном вагона. Всех окружающих поражало обилие дельных советов и рекомендаций, касавшихся туризма, промышленности и коммерции, которые он давал по поводу всего, что видел.
И всё это время он размышлял над своими проектами, выдвигал смелые предположения, изобретал и усовершенствовал свои изобретения. А однажды он даже захотел приобрести крупнейшую шведскую газету «Афтонбладет» и стать её редактором. Это желание он объяснил в письме к племяннику Эммануэлю: «Если бы я стал редактором газеты, моя позиция была бы следующей: не жалея сил бороться против всех видов вооружений и связанных с ними древних традиций, идущих из раннего средневековья. Я бы выступил с предложением, чтобы заводы, занимающиеся производством оружия, не торговали им и выпускали его лишь для вооружения нашей армии. Ибо единственное оправдание существования военной промышленности — это безопасность народа. Швеция нуждается в оружии. Нужно поддерживать его производство материально. Вот для чего мне нужна газета, а вовсе не для того, чтобы навязывать редакторам мои либеральные взгляды. Не стоит увеличивать неудовлетворённость страны, в которой умственные способности народа на 500 % превышают умственные способности правительства».
Здесь мы сталкиваемся с ещё одним противоречием Нобеля. Дело в том, что он по-прежнему полагал, что народ недостаточно умен, чтобы самостоятельно управлять своей страной, и что суд, занимающийся разрешением межгосударственных конфликтов, должен формироваться из членов правительств, которых он считал менее глупыми, чем простые граждане… Но стоило ему заговорить о своей родной Швеции, как его мнение сразу же менялось на противоположное!
В последние годы жизни Нобель не сбавил задыхающегося ритма своей деятельности. Переутомление и недосыпание сделали своё роковое дело, и к ужасным мигреням и другим старым болезням прибавились новые. Нобель консультировался у самых знаменитых врачей. И все они в один голос говорили ему, что он должен отдохнуть и что если он будет продолжать вести прежний образ жизни, то его земной срок истечёт очень скоро.
Кажется невероятным, чтобы Нобель, чувствуя приближающийся конец, вдруг обратился к религии. Мешал этому, естественно, его атеизм, подпитываемый его любовью к Шелли. Однако к концу жизни Нобель стал гораздо терпимее. В 1890 году в беседе с пастором шведской церкви в Париже, который, кстати, впоследствии стал архиепископом шведским, Нобель так сформулировал свои новые взгляды: «Разница в наших религиозных чувствах скорее теоретическая, чем практическая, так как мы оба считаем, что с людьми нужно поступать так, как нам хотелось бы, чтобы поступали с нами. Я даже рискну пойти дальше и скажу, что себя я ненавижу больше, чем кого бы то ни было из моих ближних. Что касается «теории», то мои взгляды действительно кардинально отличаются от взглядов моих противников. По той простой причине, что проблема, о которой мы спорим, не познаваема, я отказываюсь принимать те решения, которые предлагает нам человеческий рассудок. В религиозных вопросах так трудно знать, во что нужно верить, так же, как построить квадратуру круга. Но в сфере наших возможностей находится ответ на другой вопрос — на вопрос о том, во что верить не следует. Я никогда не пересекаю этих границ. Любой человек, который хотя бы немного думает, отдаёт себе отчёт в том, что нас окружает великая тайна, и любая подлинная религия основывается на этой мысли. То, что люди видят — а точнее полагают, что видят, — есть лишь плод фантазии и имеет лишь то значение, которое может иметь догадка отдельного человека».