Актер или уличный исполнитель с подобными физиологическими отклонениями мог показаться забавным, даже немного бесшабашным, но обладатель такой власти, как у Люсеферуса, вызывал скорее беспокойство, даже ужас. Таким же отчасти безвкусным, отчасти ужасающим было и его имя – он получил его не при рождении, а взял по причине фонетического сходства с именем презренного земного божества, которое большинство людей (а точнее, о-земляне) слышали вскользь на уроках истории, хотя вряд ли даже один из них вспомнил бы, когда именно.
Благодаря опять же генетическим манипуляциям архимандрит вот уже в течение некоторого времени был высоким, хорошо сложенным человеком, с довольно сильными верхними конечностями, и если он в гневе лупил кулаком (а он редко лупил кулаком в ином состоянии), то это производило значительный эффект. Мятежный вождь, чья голова свисала теперь вверх тормашками с потолка в кабинете Люсеферуса, до своего поражения успел доставить архимандриту немало политических и военных трудностей, порой весьма унизительных, и предатель до сих пор вызывал у архимандрита негодование, легко и неизменно переходившее в гнев при виде физиономии врага, пусть даже побитой, исцарапанной и окровавленной (несмотря на запуск ускоренного автолечения, процесс занимал некоторое время), а потому архимандрит и теперь бутузил голову Стинаусина с не меньшим энтузиазмом, чем несколько лет назад, когда ее только-только повесили.
Стинаусин, который меньше чем за месяц такого обращения совершенно спятил и чей рот пришлось зашить, чтобы он не плевался в архимандрита, даже убить себя не мог – датчики, трубочки, микронасосы и биотехнологии исключали такой легкий для него исход. Но и без этих внешних препон он не мог бы осыпать Люсеферуса ругательствами или попытаться проглотить свой язык, потому что этот орган был вырван у него одновременно с отсечением головы.
Но все же иногда, после особенно интенсивных упражнений архимандрита, когда кровь капала с исцарапанных губ бывшего вождя мятежников, многократно переломанного носа, заплывших глаз и разбитых ушей, Стинаусин, случалось, плакал. Это особенно грело душу Люсеферуса; тяжело дыша и вытираясь полотенцем, он с удовольствием смотрел, как слезы разводят кровь, которая капала с висящей вверх тормашками, отделенной от туловища головы и скапливалась в керамическом поддоне на полу.
Правда, в последнее время архимандрит нашел себе другого напарника для игр – теперь он иногда спускался в камеру на несколько уровней ниже, где содержался безымянный несостоявшийся убийца, медленно умерщвляемый собственными зубами.
Убийца, крупный, львиного сложения тип, был послан на дело без какого-либо оружия, кроме специально заточенных зубов, предназначенных, судя по всему, для того, чтобы прокусить архимандритово горло. Он и попытался воплотить в жизнь этот план полугодом ранее на торжественном обеде, устроенном здесь, во дворце на вершине скалы, в честь президента системы (абсолютно декоративная должность, на которую Люсеферус всегда проталкивал личностей одряхлевших, с признаками маразма). Осуществить этот план покушавшемуся помешали чуть ли не параноидальная мнительность архимандрита и эффективная (во многом секретная) личная охрана.
Неудавшийся убийца был подвергнут типовым, само собой жестоким, пыткам, после которых тщательно допрашивался под воздействием целого набора психотропных и электробиологических средств, но тем не менее ничего путного извлечь из него не удалось. Как выяснилось, он перед отправкой на задание был не менее тщательно обработан специалистами по допросам (высочайшей квалификации, как и архимандритовские), которые стерли из его памяти все сведения о тех, кто его послал. Кукловоды не озаботились даже тем, чтобы имплантировать ему ложные воспоминания, изобличающие кого-либо близкого ко двору и к архимандриту, как это обычно делалось в таких случаях.
Люсеферус, прискорбнейшим образом сочетавший наклонности садиста-психопата с богатым воображением, решил наказать несостоявшегося убийцу при помощи его же собственных зубов (ведь именно с этим оружием его послали на задание). Соответственно, у того удалили все четыре клыка, подвергли их биологической обработке для непрерывного роста, после чего вставили снова. Эти здоровенные, толщиной в палец, клыки прорезались из его верхней и нижней десны, прорвали кожу губ и продолжили свой безжалостный рост. Нижние клыки через несколько месяцев изогнулись над головой и уперлись остриями в его макушку, тогда как верхние, приняв форму ятагана, приблизительно за тот же отрезок времени уперлись в кожу у основания его горла.