Но все, что не запрещено, — возможно. Поэтому свобода не есть осознанная необходимость; свобода есть осознанная возможность. Поэтому и законы истории реализуются не в форме необходимости, фатума, а в форме возможности, чем обусловлено и наше чувство ответственности за свои поступки, присущее людям чувство совести.
Люди свободно — дальновидно ли нет ли — избирают ту или иную возможность, отсекая другие и оказываясь во власти совершенного выбора. Если избранная возможность не утопична (утопией было, например, ожидать, что революция приведет к отмене товарного производства и отмиранию государства), то есть не запрещена законами исторического развития, она может осуществиться, но может разбиться о некий альтернативный выбор, оказавшийся более реальным в данных условиях. Люди, преследуя свои цели, невольно избирают возможности, не запрещенные природой социальных гомеостатов, но тем самым реализуют и выявляют закономерности. Это — полностью марксистское представление, лишь освобожденное от мистической «осознанной необходимости», от смешения логики истории с Логосом, правил игры с ее целью, смыслом и результатом.
В 1917–м Ленин понял возможность социализма по–азиатски, то есть отсутствие его невозможности. И сделал выбор. Это было полуинтуитивным открытием неклассического пути исторического развития. На рассудочном уровне, во всяком случае — на словах, Ленин еще придерживался воззрения Маркса и, возможно, искренне верил, что власть берет не «новый класс», много позже описанный Джиласом, а пролетариат, с которым полностью отождествляли себя поначалу интеллигенты и функционеры–партийцы, и что революция в «слабом звене», в полуфеодальной России — лишь искра, которая вызовет мировой пожар, пролетарскую революцию в передовых капиталистических странах.
Но это было ошибкой в теории, нарушающей фундаментальный запрет: рабочий класс не может низвергнуть капитализм, ибо сам является классом капиталистического и никакого другого общества. (Из чисто теоретического интереса заметим: крестьянство, а также люмпенство, в отличие от рабочего класса, в определенных обстоятельствах уничтожить капитализм может, однако победит в этом случае не посткапиталистическое, а докапиталистическое общество). Естественно, что получилось все «прямо наоборот»: вместо «государства пролетариата», «которое уже не есть государство» — сверхгосударство, тоталитарный державный строй, вместо мировой революции — семьдесят лет самооккупации и гражданской войны.
Признание закономерности исторического процесса не отрицает нашей свободы, напротив, позволяет осознавать возможности — как для того, чтобы их использовать, так и для того, чтобы мудро и мужественно от них отказаться. Рабами или преступниками нас делает как раз незнание или неадекватное понимание закономерностей исторического процесса; рабами делает миф.
Это миф о «государстве диктатуры пролетариата», миф о «противоположности двух мировых систем» — социализма и капитализма — и неизбежности их столкновения в «последнем решительном» был одной из причин сверхиндустриализации, уничтожения нэпа, того, что партия — эта рука миллионнопалая — сжалась в один громящий Гулаг. Это миф о социализме, как первой стадии коммунизма на долгие годы задержал преобразования, которые еще в шестидесятые–семидесятые можно было осуществить без эпитета революционных. Тем не менее мы все еще боимся правды, заменяя одни мифы другими, научные дефиниции — эвфемизмами. Но слишком это рискованное занятие — блуждать над пропастью во лжи.
Я не переоцениваю марксистскую обращенность советского населения. Представления, будто существует страна с двадцатимиллионной партией, исповедующей марксизм–ленинизм, сильно преувеличены совместными стараниями советской и западной пропаганды, но это нисколько не умаляет роли Учения в нашей истории и сегодняшней жизни. «Марксисты», не читавшие Маркса — явление того же порядка, что и выборы без возможности выбора, власть Советов под руководством партии, право–обязанность, свобода–необходимость и так далее: синдром двойного бытия и раздвоенного сознания. И излечить нас от этой социальной шизофрении не может ни явный, ни скрытый, ханжеский отказ от марксизма.
Достаточно очевидно, что углубляющийся кризис марксизма высвобождает на разум, а нечто противоположное разуму — от мистицизма до скотства. Излечить нас может лишь превращение марксизма в науку, как и любая наука — внеклассовую, вненациональную, внеидеологическую, но именно поэтому помогающую людям не бороться друг с другом, а находить взаимопонимание и лишающую опор любые идеологии, противоречащие доводам разума.