Артем сидел на низенькой скамеечке шишиги, курил, уперевшись одной ногой в борт. Он ни о чем не думал. Все происходящее вокруг — туманное сырое утро, морось, поле — все то же чертово поле, день за днем, одно и то же, колея — все та же, трасса, Алхан-Юрт — протекало мимо сознания, не задерживаясь в нем.
Он снова ехал в Алхан-Юрт, на этот раз с минометной батареей. Две шишиги с двумя расчетами "васильков" шли на огневую поддержку к пехоте, к семерке, туда, где вчера днем они вышли из боя и где они с Игорем пили зеленую воду с мальками, а потом ржали, вспоминая про день рождения.
Опять поворот с трассы, лужа, коттедж ПТВ, бытовка Коробка, сам Коробок — голый по пояс он бреется, смотрясь в обломок зеркала, установленный на вкопанной в землю деревяшке. Васи не видать, а жаль, поздороваться бы. Может, штаны бы успел забрать — до сих пор не нашел их, штанов — то.
Доехав до передовых позиций семерки, машины остановились. Минометчики высыпались из кузовов, и, как муравьи, облепив станины, начали расчехлять, отцеплять и устанавливать минометы. Все это они делали так быстро, резво, без команды, что Артем подивился — такой слаженности ему видеть еще не приходилось. Да, неплохо их натаскал командир батареи. Артем даже еще не успел бычок выкинуть, высасывая из него последний никотин, а минометчики уже полдела сделали.
Комбат минометки, сухой жилистый мужик с длинным и скуластым рубленым лицом, нервный, шустрый, сильный и жесткий, всегда уверенный в своей правоте, убивавший легко и вроде даже с радостью, стоял около шишиги и рассматривал Алхан-Калу в бинокль. Позвал Артема:
— Давай, связь, доложи комбату, что я к стрельбе готов. И уточни координаты. Сейчас мы этим козлам вмажем по полной.
Артем вызвал "Пионера"
— "Пионер", я "Плита" прием! К стрельбе готов. Уточни координаты, прием.
— "Плита", я "Пионер". Стрельбу отставить. Повторяю, стрельбу отставить, возвращайтесь домой.
— Не понял тебя, повтори. Как отставить?
— "Плита", "Плита", стрельбу отставить, сворачивайтесь.
Артем снял наушники, ничего не понимая, посмотрел на комбата минометки.
— Мы что, ждем чего-то, товарищ капитан?
— Чего ждем?
— Приказано все отставить. Возвращаемся домой.
— Как домой? Ты не понял. Передай, что я прибыл на место, готов к стрельбе. Спроси, куда мне стрелять, координаты те же или новые данные?
Солдаты стояли вокруг, слушали их разговор, курили, выжидающе глядя на Артема. Он знал, они обожали стрелять. Они чаще всех выезжали "на войну" — на усиление к другим частям, и, возвращаясь, были возбуждены, говорливы. Их минометка была как бы отдельным подразделением. Пока батальон кис в землянках во втором эшелоне, умирая со скуки, они мотались по всей Чечне, воевали, делали дело, стреляли по врагу и любили эту работу. И кичились этим, считали себя настоящими рейнджерами. Они были вроде как сами по себе, чужие в этом батальоне, жили своей жизнью. Это было настоящее боеготовое подразделение, с жесткой уставной дедовщиной, ни о чем не думающее, выполняющее приказы безоговорочно, видя в своем комбате бога и полностью доверяя ему. И он им тоже полностью доверял. Он суетился, находил им жратву, устраивал бани и, в конце концов, сумел своим авторитетом построить в батарее армию, какой он её видел и не пускал в батарею ни одного начальника кроме себя, как хороших собак приучив солдат слушаться только своих команд.
Вот и сейчас они ждали от комбата команды, не понимая, в чем задержка.
И комбат тоже ждал команды от Артема, и тоже не понимал, в чем задержка.
Артем снова вызвал "Пионера". И снова в ответ прозвучало "Отставить". Он пожал плечами:
— Отставить.
Комбат взъелся:
— Я что ему, мальчик что ли, туда-сюда меня гонять! То стреляй, то не стреляй!
Он вдруг замолчал, повернулся к солдатам. Лицо его потяжелело:
— Наводи! По старым координатам.
Солдаты разбежались по позициям, закрутили рукоятки наводки.
— Первый расчет готов!
— Второй расчет готов!
Комбат ничего не ответил. Он припал к биноклю, молча смотрел на Алхан-Калу, словно пытался разглядеть там чехов.
Из окопов «семерки» вылез пехотный лейтенант, подошел к ним, стал рядом с комбатом. Тот не обернулся. Лейтенант поправил автомат, некоторое время постоял молча, тоже глядя на Алхан-Калу, потом спросил:
— Что, стрелять будете?
— Не знаю. Хочу пальнуть пару раз.
— Там наши, — пехотный лейтенант кивнул на лесок и дальше, туда, где было болото.
— Где? — Комбат оторвался от бинокля, вопросительно глянул на него.
— Да вон там, где лесок. Там болото дальше и наш взвод стоит.
— Во, блин! А мне туда стрелять приказано. А дальше что, не знаешь?
— Не знаю. В Алхан-Кале чехи. А там вроде тихо пока.
— Ясно… Ну, до Алхан-Калы далековато, не добьет. У меня все-таки не саушки. Ясно. — Комбат повернулся к расчетам, произнес спокойным остывшим голосом, уже без раздражения: — Отставить! Сворачиваемся.
Пока расчеты, недовольно ворча, зачехляли "Васильки" и цепляли их к шишигам, комбат с пехотным лейтенантом закурили, разговорились. Артем тоже подошел к ним, прикурил у взводного, стал рядышком. Потек ленивый солдатский треп.
— А чего тут вчера было то? — Комбат минометки сквозь струю дыма с прищуром посмотрел на взводного. — Говорят, тут комбат вчера отоварился. Не знаешь?
— Да, повоевал. На чехов нарвался. Ездил как раз вот на это болото, его и обстреляли.
— А чего он туда потащился?
— А хрен его знает.
— Он нас менял, — сказал Артем, — мы там с «девяткой» стояли, а он смену привел.
— Ну, и чего было-то? Расскажи, — минометчик заинтересованно глянул на Артема.
— Да чего… Постреляли немного, и разъехались. Их разведка из села шла, на нас наткнулась. Сначала снайпер обстрелял, потом из минометов несколько раз вмазали.
— Убило кого-нибудь?
— Нет.
— Местных только, — сказал пехотный лейтенант. — Сегодня из села приходили, просили не стрелять, они их хоронить собирались. Восьмилетнюю девочку и старика. Как война тут началась, они в подвал прятаться полезли, да не успели. Из КПВТ их завалило. — Лейтенант рассказывал об этом спокойно, как о том, что каша сегодня на завтрак подгорела.
— Снаряд пробил стену дома и разорвался внутри. Девочку сразу убило, а старик в больнице умер. В Назрань его возили.
Артем молча смотрел на взводного, не отрывая глаз от его спокойного лица.
Щекам вдруг стало жарко. Черт! Только этого не хватало. Подарок на день рожденья…
Он вспомнил ту перестрелку. Как пехота залегла на полянке за насыпью. И как из села вылетели две очереди и умолкли. И как он заорал: "Вон он сука, в этом окне!", хотя не был уверен, что там кто-то есть. Но лежать под огнем просто так было слишком страшно, и слишком страшно было подниматься с земли и ждать выстрелов из села. И он заорал.
В том окне никого не было, это стало ясно после первых же очередей. Чехи куснули и отскочили. Но комбат все же приказал бэтэрам расстрелять село. Потому что боялся и хотел купить свою жизнь жизнями других. И они охотно выполнили этот приказ. Потому что тоже боялись.
Но если бы Артем не заорал "Вот он!", комбат приказал бы расстрелять село на минуту позже, и девочка с дедом успели бы спрятаться в подвал.
Вчера он убил ребенка.
От этого Артему стало плохо.
И ведь ничего не сделаешь, никуда не пойдешь, ни у кого не попросишь прощения. Он убил, и это все, необратимо.
Теперь всю жизнь он будет убийцей ребенка. И будет жить с этим. Есть, пить, растить детей, радоваться, смеяться, грустить, болеть, любить. И…
И целовать Ольгу. Прикасаться к ней, чистому, светлому, воздушному созданию, вот этими вот руками, которыми убил. Трогать её лицо, глаза, губы, её грудь, такую нежную и беззащитную. И оставлять на её прозрачной коже смерть, жирные сальные куски убийства. Руки, руки, чертовы руки! Отрезать их надо. Отрезать, выкинуть к черту. Теперь не очиститься никогда.