Каждый день пленных возили рыть оборонительные сооружения в горах, и в конце концов Димке удалось сбежать.
Его подобрал старый чечен и спрятал в своем доме. Димка жил в его семье как работник, ходил за скотиной, смотрел за хозяйством. Его не обижали, а когда Димка захотел домой, отвезли в Моздок. Везли ночью, в багажнике, чтобы не зарезали боевики. Он вернулся домой живым, переписывался со своим хозяином, тот даже гостил у него несколько раз. Димка его так и называл — хозяин; как раб. Плен остался в нем навсегда, у него были услужливые боящиеся глаза, и он всегда был готов закрыть голову руками и сесть на корточки, пряча живот и пах. Он разговаривал тихо и никогда не отвечал на обиду.
А потом из Чечни приехал племянник хозяина, избил Димкину мать, забрал сестру и увез её с собой. За её освобождение он требовал денег. Может, он держал её здесь вот, в подвалах этих цехов, вместе с десятками других пленных, насиловал и резал пальцы…
— Скажи, — спрашивает меня вдруг Фикса, — а ты правда дострелил бы того раненного? Там, в горах, помнишь?
Мы останавливаемся. Фикса смотрит мне в глаза и ждет ответа.
Я знаю, почему это так важно для него. Он не спрашивает, но думает: “а меня, меня бы ты тоже дострелил?”
— Я не знаю, Фикса. Ты же помнишь, шел снег, мотолыги не могли пройти за раненными, и он бы все равно умер. Только кричал бы… Вспомни, как он кричал… Я не знаю…
Мы смотрим друг на друга. Мне вдруг хочется обнять этого тощего небритого мужика с выступающим кадыком и торчащими над голенищами сапог мослами. Никого бы я не расстрелял, Фикса, ты же знаешь, ты же все понял ещё там, в горах, жизнь — слишком ценная штука и мы дрались бы за неё до последнего, даже если бы этому парню вырвало все внутренности. У нас ещё были бинты, промедол, и может быть, утром его удалось бы эвакуировать. Ты же знаешь, мы бы сделали все, даже если бы точно знали, что он умрет.
Я хочу сказать все это Фиксе, но не успеваю. Внезапно раздается сильный взрыв. Облако дыма и пыли окутывает дорогу около проходной, как раз там, где стоят наши палатки.
Чехи! Они взорвали ворота!
Мы летим лицом в асфальт. На мгновение замираем, потом бросаемся к трансформаторной будке и залегаем около стены. Черт, автомата нету, идиот, я оставил его в палатке! Фикса тоже безоружный. Совсем расслабились, отпускнички хреновы!
Глаза Фиксы бегают, лицо бледное, нижняя челюсть отвалилась. Я выгляжу не лучше.
— Чё делать? Чё делать? — шепчет он мне в лицо.
— Ракеты, ракеты давай, — шепчу я в ответ. Мне чертовски страшно.
Фикса достает из-за голенища ракеты, одну протягивает мне. “Красная” — мелькает у меня в голове, пока я срываю защитную мембрану и достаю вытяжное кольцо. Мы выставляем ракеты перед собой, готовые выстрелить в первое, что появится на дороге, и замираем, натянув веревочки. Словно пацаны, которые стреляют черноплодкой из трубок.
От проходной доносятся какие-то голоса, смех. Говорят по-русски, без акцента. Мы ещё немного выжидаем, затем идем к проходной. Там стоят комбат, зампотыл, начштаба, ещё какие-то офицеры. Все подвыпивши. Оказывается, они вытащили из административного корпуса сейф и взорвали его, прилепив тротиловую шашку к дверце. Сейф разорвало напополам, он оказался пустым. Кто-то из офицеров предлагает взорвать второй, может, там есть что-нибудь, но комбат против.
— Полудурки, — тихо говорит Фикса, когда мы проходим мимо, — не настрелялись ещё.
Наши потери невелики, при падении я разбил себе колено, а Фикса оцарапал щеку. Больше всего нас расстраивает, что мы оба снова грязные, баня пошла насмарку.
Мы идем в палатку и ложимся спать.
Ночью нас обстреливают. Около той самой трансформаторной будки рвется граната, за ней ещё одна, потом небо расцвечивается трассерами. Обстрел не сильный, в два-три ствола. Несколько очередей проходят над нами, пули приятно поют в воздухе. Им отвечают часовые с крыш, завязывается короткая перестрелка. Из-за забора взлетают три сигнальных ракеты, освещают территорию завода — одна красная и две зелёных. В дрожащем свете видно, как от палаток к корпусам бегут солдатские фигурки и карабкаются на крыши. Пока ракеты висят в воздухе, огонь по нам усиливается, несколько раз хлопают подствольники.
Мы сидим на корточках, смотрим в небо. Этот суматошный ночной обстрел может быть опасен только случайностями — забор надежно укрывает нас и все пули проходят над головами. Наши палатки стоят в безопасном месте, и мы никуда не бежим. Задеть могут лишь осколки от подствольников, но гранаты пока рвутся далеко.
Присев, мы смотрим на зеленые трассера в ночном небе. Красиво.
Обстрел заканчивается так же резко, как и начался. Минут пять еще с крыш во все стороны поливают наши пулеметы, наконец, и они успокаиваются. Наступает тишина. Слышно только, как работает дырчик.
Закуриваем. На улице чертовски хорошо и возвращаться в душную палатку не хочется. Мы почти благодарны чехам, что оказались на воздухе. Луна полная. Ночь. Тихо.
С крыши мясного цеха спускается заспанный Гарик. Он зевает, протирает глаза. Проспал обстрел, задница с ушами. С ним дежурил Пинча, тот остался наверху, боится, что Аркаша ему наваляет.
— Ты чего не стрелял? — спрашиваю я Гарика.
— А куда стрелять-то, за забором ничего не видно. А навесом мы не пристреливались, могли и вас накрыть.
Гарик понимает, что его отговорка неубедительна, но в то же время он знает, что мы ничего ему не сделаем — потерь нет, а стало быть, не из-за чего поднимать шум.
— Хватит сказки рассказывать, — отвечает ему Аркаша, — Че, хотите двое суток на крыше просидеть? Я это вам запросто устрою.
— Гарик не отвечает, не хочет нарываться — Аркаша и правда может загнать их на крышу на двое суток.
— А ракеты то наши, видал, — толкает меня локтем Фикса и подмигивает. — Одна красная и две зелёных, я чечёнку такие отдал. Точно наши. Вернулись в обратку.
— Лучше бы “корабль” через забор перекинули, — огрызаюсь я.
Остаток ночи мы проводим в усиленном карауле на усыпанных ржавыми осколками крышах, как мартовские коты.
Я, Фикса, Олег, Гарик, Пинча… Пятеро солдат посреди огромной Чечни под бездонным черным небом.
У нас нет возраста. Нет прошлого, нет дома, нет жизни и желаний, нет души, страха и надежд. Нам некуда возвращаться, потому что наше прошлое осталось где-то далеко, за забором этого завода и оно уже не принадлежит нам. Прошлая жизнь воспринимается нами отстранено, словно виденный когда-то в детстве мультфильм, персонажем которого ты себя уже не ощущаешь, и эти жалкие обрывки кинопленки памяти вызывают уже не желания, а лишь гнетущую тоску. Вернутся назад невозможно.
У нас нет будущего; ничто не ждет нас в той жизни, к который мы так стремимся, и это еще одно предательство по отношению к нам, восемнадцатилетним ветеранам, многие из которых уже седые.
У нас нет фронтового братства. Ремарк врал. Сейчас мы согреваем друг друга теплом своих тел, но каждый из нас все равно сам по себе. Все что нас связывает — это война. Убийства людей и смерть товарищей. В будущем мы не захотим видеть друг друга. Мы уже знаем это. Тяжело встречаться с человеком, который знал тебя, когда ты был животным. Улыбаться и хлопать его по плечу. Мы не любим друг друга. Любовь, привязанность — слова не из этого мира. И хотя то чувство, которое мы испытываем друг к другу выше, чем любовь — его невозможно описать, в русском языке попросту нет тех слов, которыми можно выразить привязанность одного живого существа к другому, когда им обоим надо умирать — это чувство может быть только здесь. Ему не место там, как не место любви здесь. У нас нет будущего.
И все же нет никого ближе мне, чем эти пятеро жалких комочков жизни в пехотных бушлатах под огромным черным небом…
Никто из нас не произносит ни слова, но мы все чувствуем одинаково. “…нами владеет то властное чувство, знакомое каждому солдату… слова тут не нужны”.
Мы ни о чем не думаем. Просто сидим.