— Отнесите его в санчасть, — говорит Боксер, показывая на Осипова.
В полку никого нет, плац пустой, казармы не светятся. Санчасть закрыта. Андрюха приходит в себя, похоже, у него сотрясение мозга.
— Да, блин, — наконец говорит Тренчик, — в учебке-то, оказывается, был рай.
В казарму мы возвращаемся только под утро.
Развод. Мы стоим в каре вокруг командира полка. Он рассказывает нам про дедовщину. Около полкана, опустив глаза, стоит молодой дух с огромными синяками под глазами. Дух чувствует себя стукачом, нас здесь умудряются бить так, что мы ещё и чувствуем себя виноватыми. И ещё дух боится ночи, он знает, что сегодня ему не жить.
— Ведь вы же солдаты, — говорит полкан, — вы же все — солдаты, зачем вы избиваете друг друга! Ведь вам же всем памятник поставить надо за то, что вы делаете там! Каждый из вас герой и я преклоняюсь перед вами. Но удивительное дело, каждый герой там — последняя мразь и алкоголик здесь! Зачем вы это делаете, перестаньте избивать молодых! Мне не хочется сажать вас, не хочется начинать уголовные дела, но, видит Бог, это избиение — последнее! Следующего я посажу. Клянусь честью офицера — посажу и не посмотрю ни на какие ордена, пойдете у меня по полной, на десять лет!
За нашей спиной раздается звон разбитого стекла и треск ломаемого дерева. Мы оборачиваемся. Из окна первого этажа вылетает дух. Он с кряканьем падает на землю, а на него сыплются осколки стекла и щепки. Дух закрывается от них руками. Несколько секунд он лежит неподвижно, потом вскакивает и пускается наутек. Из окна высовывается пьяная рожа и кричит ему вслед:
— Убью, сука!
Полкан молча смотрит на это дело, машет рукой и распускает полк.
Сегодня в роте впервые появляется начальство. Оказывается, у нас есть начальство, просто оно было в Чечне и мы ничего о нем не знали. Командир роты майор Минаев и старшина прапорщик Савченко пригнали оттуда сгоревший бэтэр.
Теперь у нас под окном стоят две подбитые бэхи, две продырявленные шишиги и один сгоревший бэтэр. Кто погиб в этих машинах, мы не знаем.
Минаев со старшиной полдня бухают в каптерке. Потом зовут нас.
На столе ополовиненная бутылка водки, хлеб, консервы, лук. Майор валяется на куче бушлатов в углу. На него невозмутимо смотрит восседающий на подоконнике старший прапорщик Савченко.
— Вот видите, — говорит он, постукивая себя по ноге металлическим прутом, и кивает на пьяного майора — никогда не пейте с майором Минаевым. Со мной можете выпить, с прапорщиком Рыбаковым можете, если, конечно, он вас позовет, или с лейтенантом Бондарем, но с ротным никогда не пейте.
Прапор — кадровый военный, сразу видно. Ему лет тридцать пять, он невысокого роста, у него слегка вытянутое костистое волевое лицо. Камуфляж на нем сидит идеально. Самое примечательное в его обмундировании — кепка. Невероятно высокая, с огороменным козырьком, она является его гордостью.
Он слезает с подоконника и плюхается в майорское кресло, закинув ноги на стол.
— Значит так, — говорит он, глядя на нас из-под длинного козырька своей неформатной американской кепки. — Во-первых, поздравляю вас с тем, что вы попали в четыреста двадцать девятый, орденов Богдана Хмельницкого, Кутузова и еще какого-то Сутулого, мотострелковый полк имени Кубанского казачества, сука. Или, попросту говоря — «Моздок-7». Я старшина роты связи, старший прапорщик Савченко, и служить теперь будете под моим непосредственным началом, сука. Ну и под началом майора Минаева, конечно, — он кивает на кучу тряпья. — У нас в роте есть еще человек пятнадцать, десятеро из них выполняют правительственное задание по восстановлению конституционного порядка на территории Чеченской республики Ичкерия, сука. Мы с майором только что оттуда. Даст Бог, и вы туда доберетесь. Еще пятеро бойцов славной роты связи где-то здесь шарятся, но я их давно уже не видел, может, сбежали уже, сука. Полк этот, прямо скажем, не самый передовой, сука, а уж рота вам досталась не приведи Господь, сука. Вот, видите, с чем майор тут ночует, — он стучит металлическим прутом по столу, чуть не разбив при этом бутылку, — так что если будут возникать проблемы с нашими соседями по казарме — ротой разведки — сразу говорите мне, я тут всех отхреначу. Ну, вы, наверное, уже сами все поняли. По твоей роже вижу, что поняли, — он показывает на фиолетовые щёки Осипова. — Самим тоже не бздеть, сдачи давать, понятно?
— Так точно, — вяло отвечаем мы.
— Ну и хорошо, что понятно. У кого красивый почерк?
У меня почерк хороший и я делаю шаг вперед.
— Как тебя зовут?
— Бабченко.
— Зовут тебя как?
— Бабченко, — говорю я громче. Контузило его, что ли?
— У тебя имя есть?
Имя? Нас никто никогда не называл по имени. Здесь все друг друга называют только по фамилии или по кличке. Так удобнее. В русском языке слишком мало имен, чтобы хватило на такое количество солдат.
— Аркадий, — отвечаю я.
— Райкин? — спрашивает старшина. Эта шутка меня порядком достала, но я все равно улыбаюсь.
— Никак нет, Аркадий Аркадьевич.
— Ух, ты! Так ты у нас ещё и Аркадьевич? Да, с таким именем тебе и кликуха не нужна. Тяжело тебе придется здесь, Аркадий Аркадьевич из Москвы. Садись, будем писать рапорт. Остальные все свободны.
Я сажусь за стол, старшина начинает диктовать:
— Седьмого июня в результате нападения противника на наблюдательный пункт полка прямым попаданием выстрела из гранатомета был уничтожен БТР-60пб. Экипаж бронетранспортера не пострадал. Ответным огнем из танка и пулемета противник был рассеян. В результате пожара были уничтожены…
Старшина достает из кармана список, набирает воздуху и поет скороговоркой:
— Валенки — тридцать две пары, одеяла шерстяные — семь штук, белье нательное зимнее — восемнадцать комплектов, бушлаты — двадцать две штуки, радиостанции Р-141 — две штуки, аккумуляторы запасные…
Всего получается двадцать семь наименований. Все, что было пропито, украдено или просто потеряно в роте за всю войну, мы вписываем в этот бэтэр. Каждая сгоревшая машина, оказывается, была набита всяким барахлом под завязку, каждый погибший солдат носил на себе три пары сапог и восемь комплектов обмундирования. На смертях можно наживаться ещё и таким простым способом.
На самом деле этот БТР никто не подбивал — сожгли по пьяни. Студент, дембель нашей роты, выпил водки и заснул с сигаретой в руках. Еле выбрался из огня. Чтобы отмазаться, старшина со Студентом оттащили бэтэр в «зеленку» и расстреляли его из гранатометов, но эта история все равно дошла до высокого начальства и теперь Студент должен государству денег. Много денег. После всех списаний и амортизаций, которые удалось произвести, сумма составляет около четырехсот миллионов. С учетом солдатской зарплаты в восемнадцать с половиной тысяч его дембель откладывается на неопределенное время. Студент переслужил уже три месяца, но не навоевал еще даже на колесо.
— Так, что ещё? — спрашивает меня старшина, когда мы заканчиваем с его списком.
— Не могу знать, товарищ прапорщик.
— Как не знаешь? Вы что, ничего не сперли за это время? Да, Аркадий Аркадьевич, хреновые из вас солдаты. С шишиги что-нибудь сняли?
— Никак нет.
— Да? Ну пошли, посмотрим.
Мы идем смотреть. Оказывается, на нашей шишиге уже нет генератора, карбюратора, аккумулятора, помпы и чего-то ещё. Грубо говоря, из начинки остались только двигатель, руль и четыре колеса. Мы возвращаемся, я вписываю пропажу в рапорт. Старшина выпивает, достает пальцами шпротину, пододвигает банку в мою сторону:
— Хочешь?
Я не отказываюсь. Это плата за мою работу. Я ем шпроты и кошусь на водку, но старшина, похоже, поить меня не собирается.
— Готово, товарищ прапорщик, — наконец говорю я.