Завидев Иоланту, девушки бросили перешептываться. Больше в спальне никого не было, но Иоланта сделала вид, что не замечает послушниц. Прошла мимо, не повернув головы. Аккуратно, будто даже не дыша, толкнула одну из боковых дверей.
Едва слышно скрипнули петли. К Марго пришла неприятная догадка: должно быть, у сестры уже вошло в привычку так открывать двери, не издавая лишнего шума. Быть незаметной.
– Почему у тебя отдельная комната? – спросила королева, когда за ней стукнула защелка.
– Так спокойнее, – отозвалась Иоланта, не уточнив, кому именно.
Чтобы оценить убранство тесной кельи без окон – узкая лежанка, окованный железом сундук, грубо сбитый стол, – хватало единственной храмовой свечи. Марго доводилось читать об авантюристах, которые пытались выведать секрет их воска, но все эти истории заканчивались одинаково: жрецы умеют хранить свои тайны. Храмовые свечи могут гореть несколько дней и дают ровное яркое пламя, которому не страшны порывы ветра. А еще, и этого не отнять, одинаково наполняют теплом хоть богатый дворец, хоть убогую лачугу. Не тем, что можно почувствовать телом, но тем, что способно успокоить разум.
В тяжелом воздухе поселился запах краски, неприятно щипал в ноздрях. Иоланта наскоро собрала ворох рисунков, разбросанных на постели, в одну кучу.
– Настоятельница говорит, я должна рисовать, – оправдывалась она смущенно. – Когда вижу всякое. Доставать это из головы, чтобы не залеживалось. – Затем она перешла на шепот, в широко раскрытых глазах отразился блеск свечи. – Она говорит, я стану жрицей. Прорицательницей!
Марго опустилась на крышку сундука, который заменял здесь скамью, сложила руки на коленях. Заставила себя улыбнуться, не понимая, радоваться ей за сестру или волноваться.
– Я узнаю на кухне, осталось ли что-нибудь от ранней трапезы, – прощебетала Иоланта. – Я быстро, я мигом!
Оставшись одна, Марго пересела на лежанку. Жесткая, но за время пути ей довелось повидать и похуже. Сейн экономил на хороших комнатах. Казалось, костлявому алхимику удобно спать и на голой земле.
Королева подняла стопку рисунков, стала перебирать тонкие хрустящие листы. Картинки по большей части были ей непонятны: сплошные цветные пятна, расплывчатые, будто оставленные подкрашенной водой. Где-то угадывались крыши городов и колонны храмов, острые мачты кораблей и тонкие паутинки канатов. Штрихи везде рваные, нарочито небрежные, казалось, кисть вырывалась из пальцев художницы, пытаясь сбежать от навязчивых видений. Края листов темнели от сажи, и Марго быстро испачкала руки. Тени обступали каждый рисунок, и порой ей чудилось, что она может различить в них неясные силуэты.
Марго уже хотела вернуть все на место, как заметила его. Во рту пересохло, язык прилип к небу.
Этот рисунок был куда аккуратнее остальных. Размытая человеческая фигура во весь рост, только над головой Иоланта потрудилась до мельчайших деталей. Знакомой головой с огромным изогнутым клювом, зеленоватой чешуей и костяным гребнем. Блюдце глаза пялилось в лицо опешившей королеве. Существо носило корону, почему-то черную. То ли у Иоланты не было желтой краски – она не встречалась и на других рисунках, – то ли в этом был какой-то смысл, видимый лишь художнице. Над короной вихрилось все то же облако сажи.
Королева не могла оторвать взгляд, так и сидела, пока вновь едва слышно не скрипнули дверные петли. Иоланта поставила на стол деревянный поднос с хлебом, нарезанным сыром, куском отварной куриной грудки и гроздью винограда в глубокой чаше.
Марго отложила рисунок, гоня внутреннюю дрожь. На листе остались отпечатки влажных пальцев.
– Что у бога на ладони, то и человеку на стол не стыдно ставить. – Иоланта повела рукой, приглашая угощаться.
Королева потянулась к винограду. Мелкий, зеленый – а другого в землях Верхнего Серпа и не росло, – он ни на что не годился, кроме вина, но Марго с удовольствием разжевала кислые, до оскомины, ягоды, чтобы хоть как-то перебить сухость во рту.
– Когда ты это нарисовала? – показала она взглядом на рисунок, стараясь казаться спокойной.
– Не помню, – ответила Иоланта, отщипнув от сыра кусочек едва ли больше, чем смогла бы отщипнуть мышь. – В начале лета еще. Глупо, правда? Конечно, глупо. Настоятельница говорит, даже в самой большой глупости есть хотя бы маленькая частичка смысла. Но сколько частичек надо, чтобы получилось что-то путное, если в моих видениях одна лишь глупость?