Кресло для Ефимона вынесли сюда же, во двор. Старик кутался в меховую накидку и выглядел куда лучше, чем прежде. Болезненная бледность оставила его лицо, распрямились худые плечи.
Линда что-то долго пыталась ему объяснить, но стоило ей повысить голос, и он оборвал ее ленивым взмахом руки. Казалось, жрица вот-вот бросится на колени. Бесполезно, думал Сейн с иронией. Те, кто учит молиться других, сами не всегда готовы внимать молитвам.
Марго без всякого толку ругала стражников, пытаясь пробраться через их кольцо к алхимику.
– Пустите меня, да пустите же! Дайте нам с ним поговорить! Сейн! Что мне сделать, Сейн?
Он не отвечал. За весь день он так и не поел и теперь жалел, что отказался от предложенного Линдой обеда. Сейчас вряд ли кто-нибудь услышит его просьбу о шмате мяса, даже воды не подадут. Не говоря уже о сумке…
– Вам бы лучше отпустить его, да побыстрее. – Королева прибавила голосу убедительности. – Я не хотела бы видеть, что он с вами сделает, если освободится сам. Я же о вас забочусь!
Никто из стражи не шелохнулся.
– Не лучшее место и время им угрожать! – заметил Сейн громко.
– Ну так дай мне совет получше!
– Проваливай! Собирай вещи и уезжай из города.
– Это я от тебя избавлюсь, когда захочу, а не ты от меня!
Сейн, сгорбившись, рассмеялся. От напряжения сводило зубы. Ну и как с ней разговаривать?
Ефимону поднесли чашу с водой, поставили на колени. В центре чаши горела свеча. Жрец постучал золотым перстнем по медному краю, давая знак к молитве.
Сейн слышал приглушенное бормотание, видел опущенные головы и прикрытые глаза и думал: все они сейчас обращаются к своим богам, но молится ли кто-нибудь за него? Он поймал на себе жалостливый взгляд Линды и отвернулся.
Покончив с молитвой, жрец заговорил. Голос его окреп, но оставался сухим, хрустел опавшими листьями:
– Вина подсудимого не нуждается в повторном доказательстве. Приговор остается прежним.
– Он спас вам жизнь! Как вы можете?.. – выкрикнула Марго из толпы.
– Жизнь – это еще не все, девочка, – сдержанно ответил Ефимон. Свеча подсвечивала нижнюю часть его лица, тени глубже прорезали морщины. – Есть вещи, что стоят, я бы сказал, над само́й жизнью. Справедливость богов. Ее поступь неотвратима. Ее меч – возмездие. Без нее любая добродетель слепа.
– Такую защиту дарит нам правосудие храмов? – не унималась королева. – Когда спасенный отправляет на эшафот спасителя. Такой справедливости учит нас Судья?
Она искала поддержки среди собравшихся, но все вокруг лишь отводили глаза. Марго не понимала, как можно молчать, как можно прятаться от таких вопросов, как можно… Она и впрямь подумывала остаться среди этих людей?
– Ты не носишь одеяний послушницы, твои глаза незрячи, а у меня нет времени объяснять истины, заложенные еще в Свитках. Я задам подсудимому всего один вопрос. Скажи, Сейн, покаялся ли ты в делах своих?
– Каюсь, – ответил алхимик так, чтобы все его слышали. – Каюсь, что сделал парочку храмов беднее.
– Дело не в золоте, мальчишка! – отрезал жрец. – Ты отрекся от богов, поддался тьме своей души, поставил под угрозу весь город! Будешь отрицать?
– Нет.
– Каешься ли ты?
– Каюсь. Я был молод и глуп. Я не знал, что творил.
И это было правдой. Сейчас он бы многое сделал по-другому. Прокля́́тые тени не смогли бы так просто водить его за нос.
Ефимон какое-то время молчал, опустив веки. Могло даже показаться, что старик уснул.
– Есть правда в тех словах, – сказал он наконец. – Я обязан тебе жизнью, и не мне судить тебя. Но правда богов превыше правды человека! Пусть боль выжжет ложь с твоего языка, пусть из ран твоих скверна прольется вместе с кровью. Пусть рука Судьи направит кнут. Тринадцать ударов!
Толпа ахнула, что-то закричала Марго… Или Линда. Или обе сразу. Сейн не слышал, дышал через рот, надувая щеки, когда с него стаскивали балахон и когда тащили его безвольное тело к столбу, вбитому по пояс на другом конце двора. Стражники теснили послушниц и жриц, освобождая больше места.
Вместе с вечером пришла прохлада, но Сейн ее так и не распробовал, голая спина пылала, волосы липли к вспотевшему лбу.
Рядом с алхимиком присел бородач без капюшона. Он дал пленнику напиться, не церемонясь и едва не разбив ему губы горлышком фляги. Протянул обмотанную бечевкой деревяшку – грызло:
– Закуси.