Кровь текла по улицам. До моей тюрьмы доходили слухи, что залы мэра стали краснее заката. В кучах терновника сгорали тела, и вонь горящего жира смешивалась с дымом лиан, заполняя небеса огнем и дымом погребальных костров. У палача появилось столько хлопот, что пришлось нанимать второго и третьего подручного, чтобы разгрузить работника топора, уставшего от непосильной ноши. Иногда они даже не давали себе труда устроить публичное зрелище.
Скацз лишь смеялся:
– Когда мы не могли найти этих таящихся мелких заклинателей, необходим был страх, чтобы сдерживать магию. А теперь, когда мы их где угодно достанем, лучше дать им немножко поупражняться, а потом покончить со всеми разом.
Пока я создавал инструменты для охоты, меня не трогали – я был очень полезен мэру и Скацзу. Как призовой ястреб. Достаточно свободен – с некоторыми ограничениями. Наши отношения были натянуты, как струны скрипки, и каждый из нас дергал эти струны, рассчитывая на определенную выгоду, нащупывая границы противника, прислушиваясь к звучанию ноты. Работа моего ума и ее результаты – с одной стороны, судьба Джайалы и Пайлы – с другой. И обе стороны дергали и натягивали эти тонкие нити.
Я не был, строго говоря, заключенным – скорее ученым, работающим день и ночь в замкнутом пространстве, создавая лучшие по качеству и более портативные балантхасты. Более точно настроенные на вынюхивание магии. Иногда я забывал о своем положении. Когда работа шла хорошо, я настолько уходил в нее, как когда-то у себя в мастерской.
Стыдно, однако следует сознаться: иногда я с наслаждением отдавался той полной изоляции, которую обеспечивала камера. Когда нечем заняться, кроме как работать, можно горы свернуть.
– Ну посмотри, я тебе сладкое принесла, – теребила меня Пайла. – Ты же любишь.
Она сидела с той стороны решеток моей мастерской, протягивая мне еду.
Я сел, глядя на нее.
– Мне теперь есть не хочется.
– Вижу. Ты худеешь.
– Я всегда был худой.
Пайла грустно смотрела на меня:
– Прошу тебя! Если не хочешь есть ради себя, поешь хотя бы ради меня. Ради Джайалы.
Я неохотно встал, пошел к ней, по-стариковски шаркая.
– Ты плохо выглядишь, – сказала она.
Я пожал плечами. Последнее время меня мучили кошмары. Часто мне снилась река моих жертв. Во сне безвольные людские тела текли по улицам туда, где стоял, ожидая, палач – мясник в клобуке, перерубающий им шеи. Топор взлетал, как серп на жатве, головы катились во все стороны. А я стоял у истока реки, бросая в нее всех подряд. Поджигал их голубым огнем, а потом швырял в течение, и река несла их, вертя и качая, к последнему водопаду – плахе.
Пайла протянула руку сквозь решетку, сжала мои холодные пальцы. У нее на коже виднелись морщинки, ладони поражали неожиданной сухостью. Я подумал, что эти руки были когда-то мягкими, в дни ее молодости, но не мог такого припомнить. Она сжала мне пальцы, и я, вопреки всем обещаниям самому себе, припал к решетке, прижал ее пальцы к своей щеке.
Тяга к ее теплу – против этого я почти не мог устоять. Магистр Скацз предложил нам «облегчение», как он выразился, но после первого нашего свидания так сально осклабился, предлагая новое, что я не выдержал и плюнул ему в лицо. Его это так разозлило, что он запретил пропускать ко мне Пайлу почти на полгода. И лишь когда я пригрозил перерезать себе горло осколком стекла, он смилостивился и снова разрешил ее визиты, хоть теперь мы виделись через решетку. Я целовал пальцы Пайлы, страстно нуждаясь в ее доброте и человечности, потому что сам стал черствым и смердящим кровью.
В нескольких футах от нас сидел стражник, полуотвернувшись всем корпусом, создавая подобие уединения. Его звали Джаиска. У него была семья, усы надлежащей длины, свидетельствующей о трех сыновьях, и все они пошли по его стопам в стражники. Вполне приличный человек, желавший создать нам какую-то возможность пошептаться через решетку.
Не то что Изаак, который обожал потчевать меня рассказами о виденных им казнях, происходящих из-за моего изобретения. Он говорил мне, что на пятьдесят миль от Каима не найти теперь домовладельца, что не прошел бы проверку балантхастом. Головы выставлены теперь не только на городских воротах, но и на широком мосту, перемахнувшем через Сулонг и соединившем Каим с его меньшим братом. Голов столько, что мэру надоели горы трофеев и он распорядился просто сбрасывать тела в реку – пусть плывут в море.