— Меня многие не понимают, — говорит он Алеку, когда они переходят в курительную и с бокалами шерри устраиваются у камина. Курит Алек редко и мало — скорее для поддержания авторитета, чем для удовольствия. Но от сигареты в компании герцога он получает настоящее наслаждение. — Считают, что бизнес ниже достоинства настоящего аристократа. Особенно если тот не нуждается в деньгах и не вынужден их зарабатывать. Жалкие глупцы. Они не видят дальше алчности и наживы. А на самом деле бизнес — это битва воина Духа.
Алек улыбается — не потому, что находит слова герцога нелепыми или смешными. Просто от переизбытка радости — на душе у него сейчас очень-очень хорошо, а из уст герцога он готов с упоением внимать любой «отраве». Но герцог, видимо, истолковывает его улыбку иначе.
— Я не идеализирую бизнес, — говорит он. — Я поклоняюсь Делу. Дело всегда было наилучшей духовной практикой — Великое Делание суть подлинная алхимия. И своим Деланием я избрал бизнес — из всего разнообразия дел мне он ближе всего. Бизнес — это современный и более цивилизованный аналог войны, а воевать знати никогда не было зазорно — из завоеваний мы все произошли. Думаю, это проявление Дела тебе тоже бы подошло — в этом плане мы с тобой очень похожи. Впрочем, мы с тобой вообще очень похожи.
От камина идёт жар. Херес горячит кровь. Лицо Алека вспыхивает от столь лестного комплимента. И Алек, уже год стоящий на распутье перед выбором дальнейшей карьеры: бизнес или право? право или бизнес? не хочется ведь полностью зависеть ни от собственных менеджеров, ни тем более адвокатов, — тут же решает, сам удивляясь, что такая дилемма вообще возникла: конечно бизнес! Теперь вопрос только куда: Гарвард (подальше от дома, что, конечно, плюс, но и от Четсуорта тоже, что, конечно, минус) или Лондонская школа экономики (плюс и минус меняются местами)?
— Вы, случайно, алхимией не занимаетесь, герцог? — спрашивает Алек с улыбкой. Шутка не кажется ему шуткой — о герцоге всякие слухи ходят. И суть их лучше всего передаёт его меткое прозвище — герцог Демонширский.
— Занимаюсь, — отвечает тот без тени улыбки. — Но не случайно.
Голос герцога столь серьёзен, а вид его так внушителен, что Алек ёжится. От герцога это не укрывается.
— И прежде чем твоё пылкое воображение нарисует тебе средневековую лабораторию в подвалах моего замка… — Герцог делает паузу и, плеснув себе в стакан новую порцию хереса, поднимает его на уровень глаз, любуясь игрой цвета в бликах пламени. — Я не переплавляю свинец в золото, — говорит он, сделав глоток. — Меня интересует алхимия Духа. Впрочем, золото я тоже добываю. Но алхимия со времён средних веков существенно продвинулась в этом направлении.
Речь герцога исполнена серьёзности и пиетета, с которыми полагается рассуждать о столь мистических материях, и Алек слушает, затаив дыхание. В конце двадцатого века такие вещи звучат слишком абсурдно, а оттого ещё более притягательно и убедительно. Особенно когда ты парень, тебе восемнадцать и у тебя такие огромные планы на эту жизнь, что философский камень рядом с ними меркнет.
— Современные алхимики доказали, — с таинственным прищуром говорит герцог, и Алек замирает в предчувствии откровения, — что золото гораздо проще и надёжнее добывать на бирже, чем переплавлять в допотопных котлах.
Герцог наконец улыбается, магия развеивается, и Алек прыскает, в душе немного обиженный, что герцогу удалось его так просто и элегантно разыграть.
— Но об этом поговорим как-нибудь в другой раз.
Герцог точно алхимик — в его присутствии время течёт совершенно иначе, — и Алек сам не замечает, как наступает полночь. Спать и тем более расходиться не хочется совершенно, но «приличия должны быть соблюдены». Они прощаются. Герцог остаётся отдать кое-какие распоряжения на завтра, а Алек поднимается в свою комнату. И едва не матерится в голос, когда находит в своей постели спящего Робина. Алек подходит на цыпочках к кровати, выключает настенный бра и, тихо прикрыв за собой дверь, покидает комнату. Спальня Робина здесь же, рядом, и Алек, не долго думая, отправляется туда.
Робин появляется на рассвете. Алек от переизбытка чувств тоже уже не спит. На лицах обоих — недоумение: Робина — неподдельное, Алека — напускное.
— Ты где всю ночь шлялся? — насмешливо спрашивает Алек.
— Я… у тебя ждал, — голос Робина от волнения срывается на позорный лепет. Даже в призрачном свете зарождающегося зимнего дня видно, какой у него несчастный и растерянный вид.
— Ну а я, понятно, сразу к тебе пошёл, — невозмутимо отвечает Алек. — И сам не заметил, как уснул, тебя дожидаясь.
— Нда, прикол, — смеётся Робин. — Я тоже.
Робин в растерянности застывает посреди комнаты — хоть спальня и его, да ещё и в его родном доме, но к Алеку в постель без приглашения не прыгают — достаточно того, что он так непозволительно ворвался к нему вчера: Алек ничего не говорит, но Робин кожей чувствует его недовольство. Робин жалеет о своей откровенности — надо было сказать, что он в другой комнате спал.
Вид у Робина сейчас слишком жалкий, чтобы находиться с ним в одном помещении — не говоря уже об одной постели, — и Алек, небрежно бросив ему: «Спокойной ночи», уходит к себе. Но, едва завидев свою примятую, ещё хранящую тепло Робина постель, он отправляется в душ и время до завтрака коротает с Клер.
До конца каникул они ни разу не спят — Алек Робина не приглашает и не заходит сам, а Робин боится проявить инициативу — похоже, Алек не хочет рисковать под носом у его отца.
***
Каникулы в одиночестве и избыток свободного времени вкупе с желанием вернуть Алека творят чудеса — положительно сказываются на умственных способностях Грега: к возвращению Алека он обзаводится второй кроватью на постоянных и законных основаниях — убеждает экономку Дома, старую сердобольную миссис Нэш, что на одной он уже не помещается — что, впрочем, не так уж далеко от истины, — и та распоряжается сделать для мистера Фергюсона исключение и выдать ему ещё одну кровать. Выдумка Грега невероятно поднимает его, и без того заоблачный, престиж в глазах всего Дома — даже Алека, и изобретательность своей «правой руки» он вознаграждает относительной верностью: шесть дней в неделю — его и только один — Робина — это тот необходимый минимум, позволяющий надеяться на приглашение в Четсуорт-Хаус на весенние каникулы, — а заодно держать в тонусе Грега. Всё идёт по плану, но за неделю до каникул свинью подкладывает родной отец.
***
После похорон герцог Девонширский подходит к нему и по-отечески обнимает за плечи. Алек вздрагивает.
— Соболезную, лорд Саффолк.
До Алека даже не сразу доходит, что обращаются к нему, — он ещё не вступил официально в права наследования, и слова герцога застают его врасплох. Герцог первый, кто называет его его новым титулом. Алеку даже на миг кажется, что всё это: свеженасыпанный бугорок земли, цвет британской аристократии, как стая галок, в траурных строгих одеждах, бледное до синевы лицо мамы под чёрной вуалью — ему просто привиделось, а герцог обращается к его отцу. Ощущение очень странное. Впрочем, Алек сейчас слишком устал и растерян, чтобы что-либо чувствовать, — но это обращение вселяет в него чувство ответственности, а оно, в свою очередь, придаёт сил. Алек впервые со всей ясностью осознаёт, что он теперь — глава семьи.
— Надо поговорить, — негромко говорит герцог.