Отряд големов, притаившихся в засаде, существа-претенденты не заметили. Ну, конечно, не совсем чтобы нет… Хрупнуло под сяжками Золотого Жука что-то такое…
— Надо бы вернуться к учителю, — прошептал Далхаддин, наблюдая, как толпа соревнующихся тварей удаляется в направлении Абу-Кват, — Сказать, ему, что план не удался. Вопить будет… Побьет…А, ладно, главное, чтобы хоть глоток воды дал.
Собака согласно тявкнула, взмахнула хвостом и убежала следом за прочими существами.
Пошатываясь, ученик мага развернулся, оглянулся по сторонам и попытался определить направление, в котором больше шансов отыскать Львиный Источник.
За его спиной стоял ллойярдский джорт. За дни скитания по Пустыне тварь покрылась серым слоем пыли, на ее спине и шее добавилось царапин, на угрюмой уродливой морде читались усталость, покорность судьбе… и жуткая жажда.
— Я б наколдовал тебе воды, — честно-честно пообещал Далхаддин-Улитка. — Но понимаешь, маны нет. Мне не жалко, клянусь! Но даже для себя не получается…
Джорт качнул головой, провел лапой по песку и гравию, взмахнул хвостом, напрягся…
Вода? О чем ты, человечек? С чего ты взял, что жаждать можно лишь воды?
Львиный Источник
Кто сказал, что жаждать можно только воды? Что искать — только утраченное? С чего вы взяли, что боготворить можно лишь того, кто достоин восхищения и взрыва чувств? Почему из всех страстей, которые сжигают человеческое сердце, люди выбрали и обозначили единственно возможной любовь? Кто, зачем, почему?
Те, кто совершил подобный выбор, никогда не испытывал подлинной, пробирающей до нутра, жгучей, звериной жажды.
Жажда начинается не тогда, когда закончился последний глоток воды, сосуд опустел, и ваше горло покрывается горьким несмываемым налетом, спекаясь, как иссушенная земля. Жажда начинается тогда, когда вы напились досыта прохладной сладкой водицы, окунулись в сияющий бирюзой источник, почувствовали всей кожей упругое сопротивление и звонкую радость, растворенную в веселом перестуке капель дождя… Жажда начинается тогда, когда вы понимаете, что вода — вот она, в городском фонтане, небесной туче, деревенском колодце, покрытой кувшинками реке, — но вам до нее никогда не добраться.
Вам кажется, что жаждать можно только воды?
Кадик ибн-Самум обвел придирчивым взглядом приготовленную для ритуала площадку. Столько времени и сил ушло, чтобы освободить место от каменных обломков!
Семь кругов — большой в середине и шесть поменьше, полукругом от центра.
В каждом круге ножом процарапаны линии и руны заклинаний.
В центре каждого круга лежит связанный человек. Или тролль — еще лучше, в троллях больше энергии. Да, она плохо структурирована, но нам сейчас сложность и не нужна.
— Господин, а может, не надо? — спросил тот самый вежливый наемник, еще надеясь на благополучный исход.
Кадик предпочел не обдумывать излишние вероятности.
Он задумчиво смотрел на кинжал — само лезвие было сделано из хрупкого обсидиана, оправленного в тяжелое, старинное серебро. Старческие желтые, сухие пальцы ощупали черен; пробежались по вырезанным на рукояти рунам. Готов ли он к тому, что собирается совершить?
Старейший маг Эмирата Кадик ибн-Самум, волшебник, под чьим заботливым присмотром Хетмирош перестал считаться деревней-на-холме, а стал действительно могучей силой — может быть, не сильнейшей магической академией в мире, но третьей или даже второй по потенциалу обученных специалистов, собранных знаний, изученных тайн… Кадик боялся совершить ошибку.
И знал, что другого способа утолить мучающую его жажду он уже не найдет. Семьсот два года — это возраст. Даже для магов.
Готов ли он? Кадик ибн-Самум тяжело задышал, привычно войдя в медитативный транс и накачивая резерв маны. Сознание сконцентрировалось, ушло в астральные Сферы. Теперь Кадик видел себя — сухого, упрямого старика, гордо распрямившего плечи и задумчиво уронившего голову на грудь; видел Пустыню, видел россыпь энергетических вспышек, подобных ночному небу… Ага, мэтр эльф все-таки пожаловал… а с ним кто? Силён, что тут скажешь… Кадик видел, как полыхающие радугой точки, обозначающие выживших после атаки Духов Пустыни людей и не-людей, собираются в реки. Блеклые, уставшие и истощенные — повернули на юг, возвращаясь к Ильсияру, а самые яркие…
Ну что ж, ему всегда нравилось сражаться с сильным противником.
Кадик поднял над головой кинжал и постоял, по укрепившийся со времен обучения привычке повторяя слова заклинания, которое собрался произносить. Понимает ли он, что шансы победить смертельно невелики?
Да, понимает.
Понимает ли, что, призвав этого союзника, не сможет общаться с ним на равных? Что он будет не сильным среди слабых, как привык в Хетмироше, и даже не одним из многих, а слабым среди сильных?
Что ж, он понимает и это.
Но есть ли другой способ удовлетворить мучительное чувство жажды, оскорбленной гордыни, смертельную обиду гения, которому пришлось воевать на стороне проигравших?
Кадик ибн-Самум, Ветер Пустыни, наследник магов, когда-то перевернувших горы, не собирался сдаваться.
Он резко выдохнул, опуская кинжал в сердце первой жертвы, и произнес слова призыва…
Если смотреть на Пустыню из высот Астрала, она кажется ярко-красной, будто едва схватившаяся, еще не впитавшаяся в землю или песок кровь. Горы выглядят комьями глины — игрушками великанов, хаотично сброшенными с высоты и застывшими в ожидании следующей игры… Алый песок — и ветер. Бесконечный, неутомимый ветер. То ласковый, прохладный, освежающий, то злой и рвущий на части. Ветер.
Воздух.
Четвертая Стихия.
Последняя.
Та, после которой нескончаемый Цикл Превращений начинается заново.
Кадик парил над Пустыней и видел, как стремительно передвигаются в направлении Абу-Кват радужные звезды бросившихся в битву магов. И видел себя — как черную стеклянную бусину, капельку расплавленного нюра, впитавшего в себя все краски мира.
Капелька росла, поглощая жизнь и энергию жертв, увеличивалась в размерах — и, когда Кадик ибн-Самум произнес последнее слово, истончившаяся грань между мирами лопнула.
Огромный столб огня вырвался из каменистой почвы и ударил в поднебесье.
Ветер, снова поднявшийся над ущельем, на короткое время разогнал тучи, и обломки древних пирамид озарили испуганные, неуверенные в уместности своего появления редкие солнечные лучи.
Голодный, злой и явно недружелюбно настроенный джорт, как обнаружил Далхаддин спустя несколько минут их близкого знакомства, на открытой местности мог развивать скорость призового скакуна. Среди скал и каменных обломков ллойярдское чудовище передвигалось неравномерно — то замирало, оценивая расстояние до ближайшего валуна, то бросалось вперед со скоростью снаряда, выпущенного из баллисты.
Как Далхаддину удалось не попасть джорту на зубок — он и сам плохо понимал.
Если бы ученику мага удалось продержать набранную скорость еще пару-тройку дней, да еще правильно угадать с направлением, он вполне мог выиграть забытые из-за суеты внезапно обнаружившихся военно-магических действий Гонки и стать Покровителем следующего Года.
Если, конечно, джорт не сумеет его догнать.
Они представляли собой смешное и одновременно притягательное зрелище — бурый уродливый полуящер, прыжками пересекающей каменистое дно ущелья, и маленький, верткий ученик в поношенном звездчатом халате.
Жаль, что смотреть на лидеров магических состязаний мог лишь один человек.
Он стоял над Обрывом — задыхающийся от гнева, ярости и жажды, яростно шепчущий одно проклятие за другим. Превратившаяся в лохмотья черная мантия бултыхалась вокруг костистой фигуры, правая рука, сломанная ударом бронзового меча, висела безжизненной плетью, левая с такой силой сжалась в кулак, что из-под вдавленных в кожу ногтей выступили капельки крови. Лицо человека было страшно, как маска демона — коварное лезвие скользнуло по щеке, на осьмушку дюйма разминувшись с левым глазом; правый угол рта скрылся в темном кровоподтеке; судя по розовому цвету слюны, атакующие големы лишили мэтра Мориарти хотя бы одного зуба.