— О… господин, — подскочил ученик и поспешил согнуться в почтительном поклоне.
Старший из магов Эмирата, великий Кадик ибн-Самум разразился в ответ гневной тирадой: о, за что великие боги Пустыни послали ему столь нерадивых, бесполезных учеников? За что покарали, наградив этих учеников излишним любопытством? Почему, о, почему никто — ни слуги, ни духи, ни ученики — не желают делать то, что им велят? Почему…
— Но вы ведь сами велели следить за праздником в Талерине, господин, — осмелился осторожно возразить Далхаддин по прозвищу Улитка. — Еще утром вы приказали мне, недостойному, следить за тем, как будет проходить свадьба этих варваров-древопоклонников, о господин.
— А радоваться я тебе тоже приказывал?! — закричал старик. — Приказывал подпевать их нечестивым молитвам?!
Далхаддин совсем было собрался ответить, что ничего молитвенного в распеваемых крепко выпившими гостями народных фривольных песенках нет, но его не зря прозвали Улиткой — ученик верно оценил момент и согнулся в еще более низком поклоне, одновременно прикрывая голову руками.
Поэтому палка, которую Кадик ибн-Самум использовал в качестве опоры и самого доходчивого из технических средств обучения, лишь слегка задела плечо Далхаддина.
Старейший из магов Эмирата через два года готовился встречать семисотлетний юбилей, а потому экзекуция была скорее данью традициям, чем действительно подразумевала нанесение какого-либо вреда здоровью нерадивого ученика. Ученики все нерадивы — это закон мироздания; и если возникнет нужда проучить их по-настоящему, так не старой узловатой палкой воспользуется Кадик ибн-Самум, а чем-нибудь более грозным и разрушительным, — например, специально вызванной для педагогических целей песчаной бурей. Зная, что для старика возможность помахать палкой является чем-то вроде утренней (хотя в данном случае — вечерней) разминки и укрепляет его веру в то, что для своих лет он еще вполне бодр и крепок, Далхаддин стоически вытерпел несколько несильных ударов, а потом с поклонами поблагодарил за науку и помог учителю добрести до кресла.
Настал черед Кадика ибн-Самума лично насладиться картиной талеринского праздника, транслирующейся волшебным зеркалом.
— Воистину, — скрипуче и торжественно провозгласил волшебник спустя несколько минут. — Воистину, Духи Пустыни услышали мои мольбы! Именно они, могучие и несравненные в величии своем, вернули варварам-древопоклонникам самого наимерзейшего из них!.. Ах, как я был бы рад скормить демонам его печень, — кровожадно, но, увы, издали, проворчал Кадик, наблюдая за Октавио Громдевуром. — Но каждому успеху — свой час, и я еще подарю Духам Пустыни его гнилые кости! Обещаю!
Ученик сделал соответствующее случаю понимающе-сочувствующее выражение лица. Во время неудавшейся попытки Эль-Джалада отвоевать Южный Шумерет, когда Кадик ибн-Самум внезапно открыл для себя, что генерал варваров Октавио Громдевур является реинкарнацией какого-то особо вредного божества, Далхаддину было десять лет, и воспоминания о сражениях былых времен исчерпывались для него байками, которые рассказывали старший брат, два дяди и прочие родственники. Причем уже тогда Далхаддин догадывался: раз родственники рассказывают о подвигах, а сами, заслышав о приближении любого человека в официальном халате, прячутся — значит, не подвигами прославились дядья-братья, а, скорее всего, дезертирством.
— Я, скудоумный, еще сомневался и осмелился гневаться на Духов Пустыни, когда услышал о возвращении этого шакала, — продолжал Кадик. — Но теперь-то передо мной открылся их истинный замысел: Духи Пустыни вернули эту демонову отрыжку, чтобы помочь нам в грядущей победе! Теперь-то, когда весь Кавладор погрязнет в разлагающем души и тела разврате, нам никто не помешает раздавить мерзких ллойярдцев! — старик засмеялся. Так как выглядел Кадик ибн-Самум на все свои почтенные годы — то есть был очень сухим, сморщенным, как мумия, дочерна загорелым, согнувшимся от тяжести огромного парчового тюрбана и роскошного халата с соболиными хвостиками, — смех у него был соответствующий: хриплый и прерывистый. Далхаддин даже иногда побаивался, что старик когда-нибудь захлебнется собственным хехеканьем и, да не допустят Духи Пустыни, помрет…
— А за нашими "сырыми гостями", да выклюет вороньё их нечестивые глаза, ты смотрел? — строго потребовал отчета волшебник. Ученик тут же поспешил ответить, что — да. Пытался.
И в доказательство своих слов прочитал заклинание и перенастроил зеркало.
— Только мэтры из Восьмого Позвонка создали защиту от магического наблюдения над своим лагерем, — прокомментировал Далхаддин темно-серые силуэты на фоне расплывчатых очертаний палаток и походных шатров. — Ничего не видно…
— Сам вижу, что не видно! — возмутился Кадик. — И что, ты предлагаешь мне удовлетвориться этим ответом?! "Ничего не видно"! Если ты не умеешь пользоваться глазами, значит, они тебе не сильно-то и нужны, — с угрозой проскрипел старик и в его левой, свободной руке начало собираться неприятное темно-фиолетовое облачко. — Какие ж глаза тебе вставить? Грифа? Варана? Кобры? Или, может быть, ты не в глазах новых, а в мозгах посообразительнее нуждаешься?..
— Господин! Не губите! — взмолился Далхаддин, падая на колени. — Умоляю! Дозвольте мне сделать еще одну попытку! Смилуйтесь! Я пойду и сам лично буду шпионить за ллойярдцами! Узнаю все их секреты! Дозвольте мне служить вам верой и правдой, господин!
— Что ж, иди, раз сам вызвался, — с неохотой согласился Кадик. — Но смотри, если не узнаешь того, что мне нужно — я… — и фиолетовое облачко, сжатое сухим старческим кулачком, вдруг лопнуло, оставив вокруг себя тошнотворный запах гнили и тления.
— Я выполню все ваши приказы, господин! — с поклонами и обещаниями отступил к выходу перепуганный ученик. Нет, уж лучше пусть старик дерется палкой, чем показывает свои волшебные фокусы…
— Да, и замаскируйся как-нибудь, — устраиваясь перед волшебным зеркалом поудобнее, напомнил Кадик ибн-Самум. — Чтоб тебя ни вражеские, ни наши патрули не заметили…
— Как прикажете, господин, — не стал спорить Далхаддин-Улитка.
Одной из милых странностей старейшего и самого могущественного из магов Эль-Джалада было убеждение, что сейчас вокруг Хетмироша бушевала война. Кажется, магическая — Далхаддин сделал этот вывод, поскольку чаще всего Кадика «пробивало» на построение защитных чар вокруг оплота магов. Но иногда волшебник заговаривался и начинал подготавливать ритуалы, целью которых были уничтожение легионов противника или чума (холера, тиф, почесуха, колики, косноязычная картавость), насылаемая на вражеского военачальника. Так или иначе — Кадик ибн-Самум жил в какой-то своей, особенной вселенной, каждое утро в которой начинается с ревизии побед или военных потерь.
Правда, учитывая, что каждый эмир, кроме ныне здравствующего Джавы (да правит он три сотни лет), считал своим долгом отобрать у соседей хоть одну деревню, городок или шахту — Кадик был не так уж и не прав. Просто… Годы взяли свое, и превратили для него столетия мира, перемежаемые краткими годами войны, в одну бесконечную войну… которая иногда затихала настолько, что казалась миром.
Больше всего Далхаддина удивляло, как это учитель дал согласие на то, чтобы изменить традицию выборов Покровителя Года. Уже два, если не три тысячелетия в месяц Посоха маги и звездочеты трех стран — туманного западного Ллойярда, зеленого плодородного Кавладора и юго-восточного пустынного Эль-Джалада, — собирались, читали Знаки Судьбы, всматривались в грядущее и объявляли, какое существо берет под свое заботливое крыло (или, тоже очень частый вариант — лапу) мир людей, эльфов, кентавров и гномов. В последний раз всё пошло наперекосяк — предсказатели из Восьмого Позвонка явно «прочитали» в расплавленном гадательном воске фигуру лебедя; да и иберрские звездочеты, которым было дано право совещательного голоса, увидели фигуру огромной летящей птицы в рисунке созвездий… Да, но почему — Черного? Почему именно Лебедь, а не, допустим, журавль, который прилетает переждать зиму на побережье Пентийского моря? Почему не дракон — из тех, кто живет в Южном Шумерете или Великой Пустыне, то есть — наш зверь, эль-джаладский?! Почему это покровителем года выбрали ощипанного гуся из болот Ллойярда?!