— Убирайся сейчас же!
В тот момент Виолета казалась карикатурой на себя саму, уродство взяло верх над ее естеством. Мир, который удалось создать нам троим, стремительно рушился.
— Виолета, пожалуйста, опомнись!
— Я не хочу тебя больше видеть! Никогда!
XXXVI
Я чувствовал себя настолько униженным, раздавленным и оскорбленным, что велел себе на время забыть о Виолете.
Словно на автопилоте добравшись до парковки при аэропорте, я сел за руль и поехал куда глаза глядят; меня несло, как корабль без парусов. Я не знал, где север, где юг, где восток, где запад; просто гнал по шоссе на предельной скорости. Я въехал в Аликанте, пересек центр города, а память моя один за одним выплевывала обрывки воспоминаний, похожие на фотоснимки: моменты из неких прошлых жизней, фрагменты драм и трагедий, случившихся в далекие времена, — проекции раненого рассудка.
Неожиданно для себя я свернул на южное шоссе, направившись к пляжу Сан-Хуан. Во время этой гонки образы в моей голове вспыхивали и гасли, беспорядочно сменяя друг друга.
Я добрался до Мучамьеля — и тут машина словно сама привезла меня к тому романтическому саду, который возникал в моих сновидениях.
Я перелез через стену и стал пробираться по саду, чувствуя себя разбитым и измученным. Воспоминания давили тяжким грузом, будто на мою грудь легла могильная плита. Мной овладели тоска и усталость, я ощущал себя грязным, подступало безумие. Растрепанный, голодный после долгого трагического дня в аэропорту, я страшно хотел спать.
В тот момент я бы не отказался от эликсира Фламеля, но прошлое отступило в такую даль, что теперь моя реальность казалась совсем иной. Мир как будто сжался, став всего лишь сном. Неужели я только теперь вступаю в свою подлинную реальность, а все прочее было сновидением? Невозможно! Так не бывает!
Глядя на заболоченную поверхность обширного водоема, некогда служившего бассейном этого поместья с романтическим садом, я подумал о смерти другой женщины, о случившейся четыре года назад трагедии, подробности которой мой рассудок отказывался восстановить. Мне помнились только рыдания и скорбные вопли; человек, распростертый на земле в луже крови рядом с худеньким тельцем юной, очень юной девушки, в слезах повторяющий:
— Я не убивал ее! Это не я!
Человек, лежащий на лестнице в саду, в измятом перепачканном костюме, без галстука, со спутанными волосами, в запыленных ботинках; его глаза, покрасневшие от ярости и боли, воспаленные от ужасных воспоминаний… Эльвира. Кто она такая, Эльвира? А потом — ослепительная вспышка света.
* * *Тишина, полная тишина. Фосфоресцирующие, бумажно-белые стены.
— Где я?
— Успокойтесь, друг.
Женщина, похожая на Виолету, но наверняка не она, делает мне в руку укол. Я засыпаю и снова вижу сон.
XXXVII
Шоссейная дорога из Бадагоса в Лиссабон — очень длинная, широкая, ее не охватишь взглядом. Прямая линия, которой нет конца. Мне необходимо оказаться в Синтре. Я полон ожидания; время от времени я бросаю взгляд на соседнее сиденье, где лежит сумка с «Книгой еврея Авраама», изумительной копией, в которой описаны все шаги к обретению философского камня. С каждой прожитой минутой я все больше приближаюсь к нему, каждое пролетающее мгновение дарит мне ласку бессмертия. Меня переполняет эйфория. Я никогда не останусь один.
XXXVIII
Женщина, похожая на Виолету, говорит с другой женщиной, похожей на Джейн. Разумеется, всего лишь похожей. Входит доктор. Голос его слегка напоминает голос Жеана, но я знаю, что это не Жеан.
— Доктор, пульс слабеет.
Их голоса далеко-далеко, страшно далеко, почти неразличимы. Переплетение проводов, гудение компьютера. Я скитаюсь по какой-то странной металлической местности, где перемешаны свет и тени. Мне холодно, очень холодно.
— Вот он и приходит в себя. Пульс восстанавливается. Ошибка с чипом чуть его не убила. Она вживила ему чип другого пациента. Через час, когда ее смена закончится, я хочу видеть ее у себя в кабинете.
— Да. Он возвращается, ему уже лучше.
XXXIX
25 апреля я торжественно переезжаю мост. Воды Тежу[109] в этом месте текут воистину величаво.
Я понимаю, что свершается нечто важное. В моей голове теснятся образы лиссабонских друзей; я увижу Рикардо Лан-су, Луиша Филипе Сарменту, Фернандо, Инеc. Ах, красавица Инеc Алмейда!
— Меня зовут Рамон Пино.
— Проходите. Добро пожаловать в Регалейру. Вы алхимик?
— Да.
— Мне сказали, что вы прибыли из Музея изумрудной скрижали.
— Да, правильно, из Амстердама.
— А откуда вы родом?
— Из Испании.
— Наверное, из Андалусии?
— Да, из Кордовы.
— В прошлом году приезжал господин из Эдинбурга, в позапрошлом — из Барселоны, еще раньше — из Лиона. Мне очень понравился миланец с бразильскими корнями.
— Что, алхимики приезжают сюда каждый год?
— Да, каждый год появляется один новый. Полагаю, и вы приехали сюда за тем же, за чем они. Эти люди проводят взаперти больше двух месяцев, ни разу не глотнув свежего воздуха. Мне-то кажется, что работу можно чередовать с удовольствиями, с прогулкой, выпивкой, с чем-то более человеческим — я хотел сказать, с более земным… Надеюсь, сеньор Пино, вы поступите так же, как остальные.
— А что делали остальные?
— Ничего особенного, просто угощали меня этой жидкостью, эликсиром.
— Не волнуйтесь, я поступлю так же.
Этот человек слегка напоминал Канчеса, но был моложе, любезней и симпатичней.
Лаборатория оказалась просторной, в ней нашелся весь необходимый инструментарий. Рядом с лабораторией, на втором этаже, находилась комната с большой кроватью, а еще — кладовка и ванная. Кухня и столовая располагались внизу. Дом был мне знаком, я бывал здесь в качестве туриста, но жить в нем оказалось совсем другим делом.
Потянулись счастливые дни. На ночь мой помощник раскидывал на улице льняные полотнища, а перед рассветом выжимал их, чтобы добыть росу, с которой и начинался весь процесс. С помощью формул и прозрачных комментариев Фламеля все выглядело очень просто.
Я очистился, совершенно очистился. Дух мой освободился от грязи.
Рикардо искал меня, но безуспешно — ему сказали, что здесь нет никакого Рамона Пино. Даже Адриао, даже сам Канчес потеряли надежду меня найти, хотя перевернули Синтру вверх дном.
— Этот седовласый господин просто рвал и метал. Говорил, вы его надули с какой-то книгой.
— Меня здесь не было и вы, понятное дело, меня не знаете.
XL
В мае я добыл философский порошок. В начале июня — универсальное снадобье.
Теперь я стал философом. Я был счастлив.
Время от времени меня навещала Инес. Она объяснила, что не имеет никакого отношения к неприятности с книгой и что все время хранила мою тайну. Мы целовались, занимались любовью и говорили про ее работу. Однажды Инес спросила:
— Кто такая Эльвира?
— Не знаю, — ответил я.
— Ты выкрикивал во сне ее имя.
В другой раз она спросила о Виолете и Джейн.
— Мои подруги. Джейн погибла в авиакатастрофе. Виолета — особенное существо.
Я не вдавался в подробности.
Непрестанно думая о Виолете, я знал, что связь с Инес ничуть ее не обеспокоит — так бывало всегда.
Я мечтал обосноваться вместе с Виолетой в Кордове. Мы бы устроили там филиал Музея изумрудной скрижали, а главным сокровищем этого храма искусств и алхимических наук стала бы моя копия «Книги еврея Авраама». Наверное, к Виолете уже вернулся здравый смысл. А Джейн, конечно, не погибла — ее «смерть» была очередной уловкой Николаса с целью обмануть израильтян. Да, именно так. Только Виолета про это не знает, но я ей напишу.