Когда я проснулся утром, я чувствовал себя так, словно вернулся в школу: мое юное тело было лучше всего раскрепощено, когда разум спал. Я вспомнил, что ее соски были полными, что под ее левой грудью была большая родинка. Некоторые события этой встречи оставались для меня словно в тумане. Я не мог вспомнить, заставила ли она меня кончить. Я не думаю, что она это сделала; я перенес свое возбуждение на Физз и, перевернув ее на спину, вошел в нее со страстью, которой давно уже не чувствовал.
Позже, противясь желанию снова взять дневник, я собрался и пошел в дом Тафена. Наш собственный дом к тому времени наполнился жужжанием голосов, которые требовали, командовали, делали замечания, и множеством звуков работающих инструментов, которые прибивали, строгали и штукатурили; Ракшас все еще держался в стороне, и я услышал, как он спрашивал у Физз, зачем мы ходили к Тафену накануне ночью. Гнев Ракшаса был в основном направлен на меня. Я не думаю, что он в чем-нибудь винил Физз. Тогда или потом.
Тафена не было дома. Дамианти сказала, что он проснулся, почувствовал себя плохо и позвонил Майклу, чтобы тот приехал из Халдвани и забрал его в больницу. Она выглядела усталой. Дамианти сидела на ступеньках веранды, между клетками с собаками, ее седые волосы были распущены, они блестели от жира на солнце. Все четыре собаки растянулись на зацементированной площадке напротив нее. Они открыли глаза и посмотрели на меня, не двигаясь. Дамианти рассказала, что они провели плохую ночь. Незадолго до рассвета приходила пантера и свела их с ума. Она добавила, что все утро чистила клетки.
Я сказал, что хочу увидеть портрет.
Дамианти была осторожна. Она осмотрела все: свои ноги, небо, собак — в надежде на помощь.
Уставшая женщина, которая каждый день копалась в своих внутренних ресурсах, чтобы жить.
Дамианти попыталась притвориться, что не знает, куда убрали портрет. Когда я отказался двигаться с места и настоял, чтобы мы осмотрели дом, она сдалась. Портрет был спрятан на огороженной веранде — вроде кладовки — позади их спальни, рядом с несколькими сломанными обеденными стульями. Он был накрыт выцветшей зеленой простыней цвета лайма с нарисованными на ней белыми лилиями. Когда я взял его и, сдернув простыню, поставил на один из стульев, я понял, что в воспоминаниях был слишком добр к его состоянию.
Рама внизу треснула; рисунок потрескался по краям, и широкое пространство ее груди кремового цвета потускнело и испортилось из-за острых предметов, карандашей, ручек, царапин от сваленной здесь мебели. Кто-то, наверное ребенок, даже пытался обозначить соски едва заметными точками серого грифеля. Знак на шее, нарисованный серебристо-голубым цветом, выступал еще отчетливей из-за общих повреждений холста.
Я взял стул и сел напротив нее. Чудесным образом ее лицо выжило без видимых повреждений. Кожа была гладкой с розовыми светлыми пятнами на щеках. Нос нисколько не потерял своей остроты. Рот был приглашением, спелой сердцевиной холста. Его обещание смягчало надменность носа. Дамианти вышла, чтобы сделать мне чашку чая. Женщина оценивала меня уверенным взглядом — худого, преждевременно седеющею мужчину в голубых джинсах и темно-бордовом пуловере, небритого два дня, а маленький золотой гвоздик блестел в ее левом ухе. Она посмотрела в его глаза и поняла, что преследовать его будет легко; он был из тех людей, кого соблазняли демоны. Эта женщина понимала подобных мужчин. Ей стало интересно, знает ли он, на что его толкают. Это заставило ее улыбнуться.
Глядя на портрет, я почувствовал, что мои глаза начали щуриться. Я отвернулся и посмотрел на покрытые деревьями горные склоны Бхумиадхара, чтобы освежить голову. Это было прекрасное утро. Голубое небо, яркий солнечный свет, орлы начали чертить круги в воздухе. Пришла Дамианти с чаем в большой керамической кружке с нарисованным на ней Дональдом Даком. Я снова посмотрел на женщину. Она перестала улыбаться, но все еще смотрела на меня.
— Дамианти, садись, — сказал я
Дамианти завязала волосы. Они были влажными и ровными, ее череп просвечивал сквозь них. Жена Тафена была одета просто. Когда я повторил свое требование, она притащила плетеный стул из спальни и села на него.
— Кто это? — спросил я.
— Я знаю только то, что рассказал мне Тафен, — ответила она — Он говорит, что это хозяйка дома.
— Она построила дом? Дом, в котором мы теперь живем?
— Да. Это то, что говорит Тафен.
— Что еще говорит Тафен?
— Ничего. Он отказывается говорить о ней. Вначале, когда я спрашивала, он кричал на меня. Когда он был человеком, то говорил, что не было похожей на нее женщины, она была богиней, полной любви и щедрости. А когда был зверем, то крича «Что ты хочешь знать, ты, сумасшедшая сука? Она была в сотню раз сумасшедшей тебя! Она была кровавой чураил! Белой ведьмой! И больше не задавай вопросов, потому что, если от проникнет тебе между ног, ты будешь бегать по дорогам среди холмов, прося о помощи!
— Так что ты знаешь?
— Ничего, сахиб, — сказала Дамианти. — Эта картина должна была висеть в большом доме, где вы теперь живете, но когда Тафен решил продать дом, он принес ее сюда и поставил в гостиной. Когда я попыталась почистить его, он закричал на меня: «Не трогай ее, ты, сумасшедшая сука! Пусть она так висит».
— Ты не спрашивала его почему?
— Вы когда-нибудь спрашивали у Тафена что-нибудь разумное, сахиб? Несколько месяцев спустя он сидел здесь однажды вечером, превращаясь в животное, и начал вопить: «Дамианти! Дамианти! Убери ее! Убери ее! Гляди, как она смотрит на меня. Говорю тебе, что она что-то хочет от меня! Она собирается наказать меня за продажу дома!» И я сняла портрет со стены и положила его тут, в кладовке. На следующее утро он похвалил меня — теперь уже будучи человеком: «Ты сделала правильную вещь, Дамианти. Теперь прикрой ее лицо покрывалом. Ты знаешь, что здесь обычно говорили? Если посмотришь ей в глаза, то с тобой все кончено».
— Как Тафен получил право управлять домом? — спросил я.
— Я точно не знаю, — ответила она. — Он не хочет мне ничего рассказывать. Но я думаю, что его отец работал на нее, и госпожа оставила ему дом.
— Что еще ты знаешь?
— Ничего. Кроме того, что Тафен говорит, что она вряд ли когда-нибудь выезжала за пределы поместья. Она никогда не ездила в Найнитал, Халдвани, Бхитмал, Сааттал, Наукучиатал, Раникхет или Алмору. Многие окружающие ее люди никогда не видели ее. Тафен рассказывает, что у нее было ружье, и она стреляла в любого, кто входил в поместье без приглашения. Он утверждал, что ей даже не нравилось, когда ее посещали белые люди. Иногда английских офицеров, которые приходили увидеть ее, останавливали у ворот и просили уйти.
— Тафен помнит встречу с ней?
— Он не рассказывает. Стефен говорит, что был слишком маленьким, когда она умерла. И утверждает, что она не хотела, чтобы ее похоронили на большом кладбище, где лежат все белые, вверх по дороге на Найнитал. Она хотела, чтобы ее похоронили в Гетии.
— В Гетии? Где?
―На холме. За домом.
―У тебя есть еще какое-нибудь ее изображение?
―Нет, сахиб, ничего. Я не хочу хранить даже этот портрет. Он меня пугает.
―У Тафена есть еще что-нибудь, что принадлежало ей? — поинтересовался я. — Все что угодно.
— Нет, ничего. Ничего, о чем я знаю. В тот день, когда Дукхи и Бидеши нашли коробку и открыли ее, Тафен обезумел. Он начал лаять и выть, как собака, когда она чувствует пантеру. Он ходил взад-вперед по комнатам, ударяя кулаками по стенам. Стефен не переставал кричать: «Копай, копай, копай! Все хотят копать на свое несчастье! Раскопать прошлое друг друга, выкопать мечети, поднять храмы, церкви, дома! Словно ковыряются в носу! Чем больше копаешь, тем больше грязи получаешь! Придется все это высморкать! Высморкаться и забыть об этом! Высморкаться и уйти! Высморкаться и уйти!»