Джайя в своей бесстыдной манере — ее большое кольцо в носу качалось перед моим лицом — пыталась загнать меня в угол, требуя ответа. Но я вежливо осадил ее. Я еще был не готов посвящать мир в события моей жизни — в основном потому, что я еще даже не знал, чего хочу от этого мира. Это не имело значения. Вскоре Джайа-Мини-Чайа стали меньше присутствовать в нашей жизни, а потом они и вовсе исчезли. Как и враждебная атмосфера, и своеобразная декларация прав.
Мы снова остались вдвоем.
Наконец Физз проглотила свою гордость, печаль и предприняла новые попытки. Однажды вечером она спросила меня, не хочу ли я сходить куда-нибудь пообедать, и я согласился. Она предложила «Даитчи» в Южном Ексе, но я не хотел идти в место, с которым у нас были связаны какие-нибудь воспоминания. Поэтому мы пошли в новую пиццерию, которая открылась на площади Дефенс Колони, сели друг напротив друга около большого пластикового окна.
Она выглядела маленькой, потерянной и несчастной.
Если бы я просто положил руку ей на ладонь, она бы вздохнула с облегчением и все бы немедленно прошло. Но я не мог заставить себя это сделать. Сверкающий холодный интерьер — безликий хром, стекло и керамическая плитка — помог мне остаться равнодушным. Страстные любовники не выбирают подобных мест. С другой стороны, Даитчи с его старинным интерьером, потертыми тканями, косыми взглядами официантов, запахами пищи из кухни и зашифрованными воспоминаниями мог быстро уничтожить мою решительность.
Мы молча ели хрустящую пиццу, слушая разговоры семей, сидящих вокруг.
Наконец она сказала:
— Что ты собираешься делать?
— Я не знаю.
— И ты говоришь, что все кончено?
— Я не знаю.
— Ты хочешь, чтобы я уехала ненадолго?
— Я не знаю. Я не знаю. Я не знаю.
Ток, ток, ток.
Я не мог даже смотреть на нее.
Когда мы вернулись домой и легли в постели, она, не глядя на меня, попросила:
— Пожалуйста, иди ко мне.
Я выключил свет и в блеске уличного фонаря, проникающего через вентилятор, развязал мои лунгхи и снял с нее верх.
Она начала целовать меня, касаясь языком и зубами, пытаясь вернуть старую магию наших отношений. Я повернулся, подставив лицо. Ее руки двигались, словно она на ощупь вспоминала уроки истории. Я перевернулся на бок и положил руку между ее ног. Там было влажно. Я погладил влажную плоть. Ее бедра двигались. Она отбросила мою руку на вершине наслаждения. Мне было нечего предложить ей взамен. Ее бедра задвигались снова. Я попытался собраться закрыв глаза и сконцентрировавшись. Но никакая концентрация не могла мне помочь пробить головой эту стену. Она внезапно замерла. Никто из нас не шевелился. Я навалился на нее. Она почти не дышала. Я перевернулся. Физз не двигалась. Я видел, что у нее открыты глаза, и она смотрит на изображение галактики, приклеенное к потолку и утратившее свой блеск
— Прости, — сказал я.
Она продолжала молчать.
— Дело не в тебе, — попытался объяснить я. — Проблема во мне.
Она лежала неподвижно и не сказала ни слова.
Я подождал несколько минут из вежливости, затем встал и пошел в ванную. Я взял мыло «Деттол» и смыл все запахи с моего тела.
Когда я вернулся, она не двигалась. Она лежала там с футболкой, собравшейся вокруг груди, подложив руки под голову и глядя на потолок. Свет уличного фонаря скользил по ее животу и исчезал в волосах. Физз боролась с собой, чтобы не разрыдаться; она не собиралась больше унижаться в моем присутствии.
Я не смог придумать, что сказать ей. Я взял свои лунгхи, обвязал их вокруг пояса и ушел в кабинет.
В конце этой недели я упаковал свой вещевой мешок, нанял рикшу до железнодорожной станции в Старом Дели и отправился в «Первые Вещи». Ракшас был в шоке, увидев меня. Приехавшего рано утром на такси и одного. Первый раз я приехал без Физз, возможно, это была ошибка, что она отпустила меня.
К тому времени, как она позвонила неделю спустя в магазин тхакура, я изменился еще больше. Должно быть, я разговаривал с ней как чужой, потому что, когда я взял трубку, нам не о чем было разговаривать, кроме как о Багире и уколов против бешенства, которые назначил ей ветеринар.
Она появилась четыре дня спустя, медленно въехав в джипе.
Ракшас был любезней с ней, чем когда-либо. Он заметил ее боль.
Я думаю, ей потребовалось совсем немного времени, чтобы понять, что я не только говорю по телефону как чужой, но на самом деле стал им.
К этому времени я освободил от работы Бидеши Лал и его толпу молодых плотников, и дом погрузился в мрачное молчание, которое только усилило пропасть между нами.
Мы не прикасались друг к другу; мы почти не разговаривали. Я проводил дни в недоконченном кабинете с дневниками, сидя на каменном подоконнике, наблюдая за равниной. Физз проводила время, гуляя по долине в сером спортивном костюме или размахивая оранжевыми кусачками, подрезая и подстригая свои растения. Ракшас следовал за ней с беспокойным взглядом и мешком удобрений.
Серебряные дубы — которые были размером с палец, когда мы их купили год назад в заброшенном рассаднике на дороге Рамгар — с природной любовью к жизни прижились и быстро росли вверх. Большая часть растений все еще сражалась за жизнь.
Семал, растущий возле нижних ворот, после многообещающего летнего цветения зимой в холода почернел и погиб. Шесть гулмохаров и амалтасов, купленных в оранжерее в Джор Баг в Дели, даже не прижились, сохранив верность жаркому зною равнины, и быстро завяли.
Фикус рядом с парадными воротами, взятый из цветочного горшка на нашей террасе в Дели, висел на нитке — туго завитый росток ярко-зеленого цвета заявил о своем намерении жить. Баньян размером с маленькую руку, тоже пересаженный из горшков Физз в Дели, был на грани смерти. Слишком упрямый, чтобы умереть, слишком гордый, чтобы спешить. Китайский бамбук, купленный в оранжерее Хапур, замер, расползаясь, словно куст. Но жакаранда и кахнар, выкопанные у подножия холмов Халдвани и посаженные вдоль дорожки, которая вела к дому, были зелеными от жизненных сил и надежды.
Шишам — еще один ребенок Физз из Дели — был весь усыпан листьями и рос в высоту, но его ствол был таким тонким, что мы беспокоились за него. Мы думали, если так будет продолжаться, поставить рядом бамбуковую палку, чтобы поддержать его. К нашему удивлению, россыпь манговых растений, выкопанных в Джеоликоте, прижилась на нижнем склоне, показав темно-зеленые листья; к тому же мы очень надеялись на тан и джамун, растущие на дорожке позади дома.
Интересным деревом была плакучая ива, которая росла рядом с краном. Физз сорвала веточку в Наукучиатале и воткнула ее в землю, и она тотчас начала самоутверждаться.
Мы старались держаться подальше друг от друга и позволили Ракшасу, теперь исполняющему обязанности повара-смотрителя-посредника, возводить мосты между нами с помощью еды и чая, чтобы у нас был повод сидеть вместе. Ракшасу было около шестидесяти, и у него была только одна рука. Когда он был ребенком и собирал со своими братьями дрова в лесу, на него прыгнула пантера и зажала челюстями его левую руку. Две его старшие сестры схватили семилетнего мальчика за правую руку и ногу и отказались отпускать.
Поскольку пантера хотела утащить мальчика, его старшая сестра, пятнадцатилетняя Рампиари, с леденящим душу криком бросилась на животное и ударила его по голове разрезающим дерево мачете. Вероятно, у пантеры вылезли глаза из орбит от удивления и боли, и она отпрыгнула назад в страхе. Оторвав руку маленького мальчика. Но для испуганного животного еще не все закончилось, потому что Рампиари бросилась на него с криком. Испуганная пантера схватила истекающую кровью руку мальчика и убежала, мачете Рампиари вонзилось ей в голову, словно поднимающийся гребень фазана Кхаледжн.
Маленький Ракшас-защитник — теперь это было его имя — выжил с крепким, блестящим обрубком руки размером в шесть дюймов, которым он мог качать и вращать с невероятной силой. Когда он оживленно разговаривал или громко пел, он держал правую руку сбоку и махал обрубком, словно дирижер своей палочкой. Местные жители смеялись, что этот обрубок доставил огромное удовольствие многим женщинам деревни.