Когда сознание вернулось к нему — видимо, после продолжительной болезни — он увидел тонкий луч света, пересекавший почти пустую комнату, и почувствовал, как чьи-то руки неловко, но заботливо поправляют на нем одеяло. Это была дочь хозяина фермы Дзюня, коренастая девушка лет двадцати. Забросив остальные дела, она несколько дней выхаживала исхудавшего юношу, которого судьба привела к ним на ферму. Выглядел он мало привлекательно — провалившиеся глаза на сером, заросшем щетиной лице — но Дзюня в нем видела романтического героя.
Она охотно болтала с ним, и Кросс вскоре обнаружил, что может объясниться с ней на смеси немецких и польских слов. Станислав, хозяин фермы, говорил, пожалуй, не больше, чем его скотина, но его серые глаза светились добротой и крестьянской сметкой.
Дзюня рассказала Кроссу, что несколько дней он был близок к смерти. В бреду он кричал на немецком языке. «Мы поняли,— сказала девушка,— что вы — не немец, хотя на вас эта поганая форма.» Кросс улыбнулся и рассказал часть — не всю — своей истории. Сбежав из лагеря, объяснил он, он убил немецкого офицера и присвоил его форму — иначе ему не удалось бы пройти через Пруссию. Станислав широко и одобрительно улыбнулся — его отношение к немцам не вызывало сомнений. Кросс знал, что, приютив его, эти поляки рисковали жизнью, но, если они и опасались возмездия, то при нем никак это не показывали.
Каждый день Кросс спрашивал Станислава, как развиваются военные действия. Станислав отвечал, что немецким газетам верить нельзя, но что в «подполье» уверены — через несколько недель Германии придет конец. Наступление с востока и с запада продолжается. Как-то вечером, когда дул восточный ветер, Станислав сказал, что слышал отдаленный гром русских орудий.
Кросс решил немедленно уходить — не то, чего доброго, русские его догонят. Он пробыл на ферме около месяца и почти совсем поправился. Пожалуй, у него теперь хватит сил преодолеть расстояние, оставшееся до союзников. Станислав и Дзюня стали готовить его в путь. Станислав нашел для него старую одежду, всю в заплатах и не совсем по росту, но в ней Кросс вполне мог сойти за батрака. Что еще удивительнее, Станислав унес сапоги Кросса и принес взамен совсем крепкую пару башмаков, которые ему оказались как раз впору. Видимо, помогло «подполье». Дзюня так набила его рюкзак едой, что его едва удалось завязать. Было решено, что он уйдет с наступлением темноты.
Кросс нетерпеливо ждал вечера, Дзюня смотрела на него грустными коровьими глазами, от которых ему еще больше хотелось поскорее убраться.
— Скоро вы будете в Англии,— сказала Дзюня. — Когда кончится война, напишите нам, что вы благополучно добрались домой.
— Обязательно,— сказал Кросс. Больше он не добавил ни слова. Станислав чем-то занимался во дворе. Кросс сидел в кресле и барабанил пальцами по подлокотнику. Брякнула щеколда, и он обернулся. В дверях стоял Станислав, держа в руках старую серо-зеленую форму Кросса. На лице его было написано недоумение.
— Я хотел ее сжечь,— медленно сказал он,— но нашел в кармане вот это.
Он протянул Кроссу его немецкий паспорт. Идиот! Болван! Забыл о таком документе — и только потому, что заболел! Он медленно поднялся со стула. Что делать? Придумать какую-нибудь отговорку? Сочинить новую историю своего побега? Поверят ли они? И вдруг он понял, что не поверят. Он окружен врагами, и все они с радостью его вздернут — русские, немцы, а теперь еще и польские крестьяне.
Станислав неподвижно стоял в дверях, как неумолимый обвинитель. Кросс схватился за револьвер. Станислав косолапо пошел на него, но было поздно. Кросс выстрелил, безжалостно и со знанием дела — прямо в сердце.
Дико закричала Дзюня, и Кросс повернулся к ней. Она бросилась на него, не думая об опасности. Ее не остановило даже наведенное на нее дуло револьвера. Кроссу пришлось выстрелить трижды, прежде чем она затихла на полу.
Не глядя на трупы, Кросс перезарядил револьвер и стал готовиться в путь. Надо было уничтожить форму и документы. Он открыл печку и сунул свою старую одежду на тлеющие угли. Он сидел и смотрел, как она горит, видел, как его фотография порыжела по краям, свернулась трубочкой и запылала. Затем он вышел из дома. Было уже темно. Кросс постоял минуту, прислушиваясь, и двинулся на запад. К утру он будет далеко от этого дома.
Все теперь стало проще. Одетый, как батрак, Кросс мог, ничего не опасаясь, идти и днем. Когда попадалась безлюдная дорога или тропа в нужном направлении, он шел по ней. Тяжесть набитого провиантом рюкзака давала чувство защищенности. Первые дни он быстро уставал, но постепенно его тело опять привыкло к длительным переходам. Стоял апрель, и было гораздо теплее. У него возникла надежда, что все закончится благополучно. Главное — не нарваться на патруль, который потребует у него документы. Но разве кому-нибудь в этом разваливающемся государстве есть дело до одного из миллионов бредущих неведомо куда людей?
Когда он лежал, греясь на солнце, в каком-нибудь укромном месте, ему не очень верилось, что гитлеровский рейх доживает последние дни. Крестьяне работали на полях как обычно. Но на больших дорогах и в маленьких городах, куда он осмеливался заходить, приметы краха были налицо. Немецкие газеты пытались скрыть панику за громогласными угрозами и призывами к населению, но из помещаемых в них сообщений уже было трудно понять, кому принадлежит власть в стране. И днем и ночью Кросс наблюдал сцены полного хаоса. Кольцо из стали и огня сжималось все туже, перепуганные люди бессмысленно метались между двумя наступающими армиями. У военных хватало своих забот, и никто, по-видимому, больше не контролировал перемещение штатских лиц. Кросс решил, что ему больше нечего опасаться. Как-то ближе к вечеру он безбоязненно вошел в деревушку под названием Грюнфельд и прошел по улице мимо молчаливых домиков, из которых сбежали все их обитатели. Увидев открытую дверь, он зашел внутрь. Хозяева забрали с собой все, что могли унести, а остальное бросили на произвол судьбы. В кладовке он нашел продукты — мясные консервы, сыры, вино — и пополнил свои запасы.
Кросс повернул на северо-запад и два дня шел по малым дорогам. До западной линии фронта оставалось совсем немного. Интересно, трудно ли будет ее пересечь? Здесь, в тылу, он чувствовал себя чуть ли не туристом.
На третий день Кросс услышал отдаленный гул орудий. Постепенно гром битвы нарастал. Проснувшись после короткого послеобеденного сна под старым стогом сена, он услышал рокот множества самолетных моторов — и среди них не было ни одного немецкого. Невдалеке раздавались пулеметные очереди и ухали разрывы бомб. Кросс не имел представления, в каком направлении идет наступление и каковы его непосредственные цели. Все было в движении, и царила порядочная неразбериха. Один раз, спрятавшись в канаве, он проводил взглядом четыре немецких танка, перевалившие через отдаленный холм. В другой раз он увидел бегущих по полю солдат и решил, что пора затаиться. Почти милю он двигался ползком и вдруг увидел перед собой широкое военное шоссе. Укрывшись в высокой траве под кустом боярышника, он стал следить за дорогой. По ней отступали немецкие части. С запада шли непрерывным потоком грузовики, санитарные машины, орудия и танки. Многие были сильно помяты — этим уже больше не придется воевать. Невдалеке пылал немецкий танк, а когда сгустились сумерки, Кросс увидел, что такие костры горят вдоль всего шоссе. С наступлением темноты на дороге стали образовываться заторы, и порой движение почти совсем останавливалось. Светились фары, раздавались крики и брань — перед ним был знакомый хаос военного поражения. Кросс жаждал только одного — чтобы спектакль поскорее кончился, занавес опустился и ему можно было идти домой. Он навоевался досыта.