Ему было всего двадцать четыре года, из них почти пять лет он воевал.
Так что же делать? Оставаться в Польше, где он никому не нужен, просидеть всю жизнь техником в конторе на копеечном жаловании? Польское правительство думало только о том, как избавиться от бывших солдат Добровольческой армии. Маршал Юзеф Пилсудский может вообще выслать всех солдат и офицеров из Польши в Советскую Россию — такие слухи ходили среди бывших добровольцев. И тогда что?
Ковальский решился и пошел в российское полпредство. Минут сорок он сидел в приемной под надзором бди тельного дежурного. Потом его провели в соседнюю комнату, где с ним два часа разговаривал сотрудник полномочного представительства, который, как понял Ковальский, представлял в Польше Государственное политическое управление.
Очень молодой, но уже лысоватый чекист-дипломат допрашивал Ковальского сначала с видимым презрением, но постепенно смягчился:
— Что же вы так поздно прозрели? Что вас удерживало у белых?
— Боялся ЧК, — стараясь убедить чекиста в своей искренности, ответил Ковальский, — как все кадровые офицеры. Я старый корниловец, пионер Добрармии. Понимал, что за это меня по головке не погладят. Но идейным добровольцем я никогда не был, мной двигала инерция. Раз офицер, значит, идешь в Добрармию. Я быстро понял полный развал и безыдейность белого движения и старался доказать свою лояльность большевикам.
— Каким, интересно, способом?
— Когда Полтаву заняли части Добровольческой армии, ко мне как к коменданту станции привели коммунистов-чекистов, арестованных на территории станции. Я их узнал. Это были железнодорожники, сослуживцы отца. Вместо того, чтобы вызвать конвой, я пригласил их к себе в вагон и сказал: «Иду на станцию, через три минуты вернусь, и тогда мы с вами посчитаемся». Уходя, запер все двери, кроме той, что выходила в сторону мастерских. Вернувшись, я, естественно, моих арестантов не застал.
— Кто может подтвердить этот эпизод?
— Те трое, кого я отпустил в Полтаве. Уверен, они и сейчас служат в городе. Второй раз я помог Красной Армии, когда устроил перекос паровоза на поворотном кругу в Кременчуге во время переброски казачьей дивизии Шкуро из Днетропетровска в Харьков. Красные прорвались у Купянска, а я задержал шкуровцев на сутки.
— Да, заслуги у вас серьезные, — ухмыльнувшись, сказал чекист из полпредства, который не верил ни единому слову Ковальского. — Мы ваши рассказы проверим, есть у нас такая возможность. По скажу вам сразу: все это теперь никакого значения не имеет. Будете нам служить честно, простим. Но если попробуете с нами крутить, если вас подослали ваши бывшие товарищи по Добрармии или польская контрразведка, то мы это быстро выясним. И в таком случае я вам не завидую.
Больше Ковальского в полпредство не пускали. С сотрудником полпредства они встречались в городе, на конспиративной квартире, снятой советской разведкой.
Квартира принадлежала глухому старичку, который открывал Ковальскому дверь, провожал его в комнату, а сам отправлялся по магазинам. Он возвращался ровно через сорок минут, чтобы проводить Ковальского.
В комнате, заставленной рухлядью, в единственном приличном кресле сидел сотрудник полпредства, который заставлял Ковальского писать донесения, давал новые задания и немного денег. Большевистская разведка была скуповата с Ковальским.
Он должен был сообщать, чем занимаются бывшие добровольцы, томившиеся в Польше. Москву в первую очередь интересовали те, кто намеревался и дальше сражаться с советской властью, и те, кто ради этого соглашался сотрудничать с польской разведкой.
Ковальский для вида продолжал служить в конторе, но большую часть времени проводил в тех местах, где встречались бывшие русские офицеры, дотошно выспрашивая их о жизни и планах на будущее.
Через два года Ковальскому разрешили вернуться в Советскую Россию. В апреле 1923 года он уже был на родине. Его сразу призвали в Красную Армию — по специальности, в органы военных сообщений. Затем перевели в 49-й дивизион войск ГПУ. Потом разрешили демобилизоваться и поселиться в Харькове.
Ковальский стал работать бухгалтером и одновременно — секретным сотрудником Государственного политического управления Украины. Вторая, тайная, служба давала дополнительные деньги и некое чувство уверенности.
Петр Георгиевич Ковальский понял, что никто и никогда не забудет, что он — бывший офицер и, следователь но, политически сомнительный элемент. Он читал в газетах, как Государственное политическое управление находит бывших офицеров, пытавшихся скрыть свое прошлое, замаскироваться, и подвергает их репрессиям. Ковальский надеялся на то, что иностранный отдел не даст его в обиду, защитит от чекистов из секретно-политического отдела.