— Жители Фолиньяцаро, синьор инспектор, обладают пылким воображением.
— Не сомневаюсь в этом, но когда воображаемое совпадает с действительностью, оно становится правдой. Мне кажется, следует предупредить мать этого парня, что я увожу его в Милан.
Тимолеоне воздел руки к небу.
— Синьор инспектор, я знаю Элоизу с того дня, как она впервые открыла глаза на этот мир. Так вот: если она узнает о вашем намерении, она устроит в Фолиньяцаро революцию, а так как вы лишили меня моего капрала, то нас теперь только двое. В этих условиях я не могу больше отвечать за порядок. Когда вы собираетесь уехать?
— Около трех часов, я полагаю.
— Надо поразмыслить… Если вы не возражаете, я удалюсь ненадолго, чтобы получше сконцентрироваться и все обдумать.
— Что именно, синьор?
— Как что? Меню сегодняшнего обеда, конечно!
— Синьор, ведь я говорю о серьезных вещах!
— Я тоже, синьор. Подумайте сами: сейчас всего без пятнадцати десять, следовательно, я успею еще приготовить для вас такую фаршированную телячью грудинку, что пальчики оближешь! Бузанела!
— Да, шеф?
Вскочив со стула, к которому он прилип как улитка к раковине, карабинер примчался на зов.
— Возьми листок бумаги и запиши то, что я тебе скажу.
— Слушаюсь!
— 700 граммов телячьей грудинки… Впрочем, запиши лучше килограмм… По 150 граммов жирной и постной ветчины… Смотри хорошенько, Иларио, чтобы тебе не всучили один жир, иначе будешь иметь дело со мной, понял? 150 граммов болонской колбасы… 50 граммов пармезана… два яйца… головку чеснока… Пучок петрушки. Это все.
Амедео, который до этого сидел не открывая рта, запротестовал:
— А шалфей, шеф? Вы забыли шалфей! Моя мать всегда его добавляет.
Тимолеоне подскочил, будто его ужалила оса.
— Я уважаю твою мать, Амедео, но вынужден тебе сказать, что хотя она хорошо готовит, но душу в это не вкладывает!
— Не могу вам позволить, шеф…
— Позволяешь ты мне или нет, это ничего но меняет! Элоизе всегда недоставало вдохновения, которое создает великих кулинаров! А у меня оно есть, можешь не сомневаться. Значит, я знаю, о чем говорю, и не такому сопляку, как ты, учить меня готовить фаршированную телячью грудинку! Бузанела, даю тебе двадцать минут, чтобы принести все это!
— Слушаюсь!
Карабинер устремился к двери, захватив по дороге корзинку. Рицотто заключил, улыбаясь:
— Славный Иларио, какой он преданный…
Маттео не верил своим глазам. Этот начальник карабинеров, думающий только о еде… Этот парень, обвиняемый в убийстве, которого волнуют кулинарные проблемы… Впору было спросить себя, сохранился ли у этих людей здравый смысл? Принадлежало ли Фолиньяцаро к нормальному миру, где мужчины и женщины боятся окончить свою жизнь в тюрьме? Эти карабинеры выглядели такими искренними, что Трудно было заподозрить, будто они играют всю эту комедию с единственной целью посмеяться над ним. Он сделал попытку вернуть их на землю.
— Синьор, вы удивляете меня! В то время как правосудие отнимает у вас вашего капрала, с которым вас, как кажется, связывает большая дружба, вы думаете только о приготовлении обеда.
— Аппетит не имеет никакого отношения к чувствам, синьор!
— А что касается вас, Россатти, то вы, по-видимому, не понимаете, что вам грозит тюремное заключение, по крайней мере, на двадцать лет?
— Ну и что? По вашему мнению, я должен на этом основании объявить голодовку?
Не зная, что на это ответить, Чекотти молчал. Тимолеоне дружелюбно похлопал его по плечу и попросил помочь ему в приготовлении обеда:
— Наденьте-ка фартук и постарайтесь помельче нарубить петрушку, чеснок, колбасу и ветчину.
Не в характере Маттео было хитрить с самим собой. Поэтому он не мог не признать, что замечательно пообедал. Несмотря на выпитое вино и коньяк, во рту у него сохранялся тонкий вкус созданного Тимолеоне фарша. Инспектор пребывал в том неестественном состоянии, когда дух как будто отделяется от тела, отяжелевшего от съеденной пищи. Начальник карабинеров спал, сидя напротив него, а Амедео, вопреки самым элементарным правилам военной дисциплины, мирно подремывал. Из караульного помещения доносился храп Иларио Бузанелы, разомлевшего от жары. Вдалеке, а может быть, поблизости — Чекотти не в состоянии был определить — пробило два часа. Полицейский встряхнулся, как собака, выходящая из воды, и постучал по столу, чтобы разбудить своих сотрапезников. Те подняли отяжелевшие веки, приоткрыв полные упрека глаза: эти миланцы никогда не научатся жить, как подобает людям! Храп в караулке прекратился. Среди наступившей тишины раздался заплетающийся голос Маттео:
— С весельем покончено, начинаются серьезные дела… Через час мы уезжаем, Россатти… Может быть, пора предупредить вашу мать?
— Она уже давным-давно все знает, синьор.
— Каким образом?
— Можете не сомневаться, что из деревни к ней были отправлены гонцы.
— В таком случае, почему она не пришла до сих пор? Где она?
Тимолеоне вмешался в разговор:
— Вы, действительно, хотите знать, где она, синьор? Ладно… Иларио!
Бузанела поторопился явиться.
— Скажи синьору инспектору, где находится Элоиза.
— Она на миланской дороге, в двух метрах от деревни, сидит со своим ружьем за насыпью.
Полицейский удивился.
— Что это ей пришло в голову? Зачем она там сидит?
— Она ждет вас.
— Меня? Но почему?
— Она собирается вас застрелить.
И Иларио любезно пояснил:
— А как же! Ведь вы отнимаете у нее сына, вот она и… понимаете?
Тимолеоне, со своей стороны, счел необходимым добавить:
— Можете себе представить, на самом солнцепеке?!
Чекотти явно было не до шуток.
— Вот что я представляю себе: вы знаете о приготовленной для меня западне и не принимаете никаких мер! По-вашему, вероятно, совершенно естественно, что на мою жизнь покушаются!
— Иларио!
— Шеф?
— Пойди и скажи Элоизе, чтобы она перестала валять дурака или я рассержусь! И отнеси ей остатки грумелло. Бедняжка, должно быть, испытывает жажду.
— Но послушайте, шеф… Мне придется пройти через всю деревню!
— Ну и что?
— Ведь жарко!
— Иларио Бузанела, считаешь ты себя карабинером, да или нет?
— Да, шеф!
— В таком случае замолчи и исполняй приказ.
— Слушаюсь, шеф.
Иларио удалился, волоча ноги. Чекотти встал.
— Благодарю за обед… Амедео Россатти, можете вы дать мне слово, что не попытаетесь убежать! Тогда я не надену на вас наручников.
— Даю вам слово, синьор инспектор.
— В таком случае, собирайтесь.
В тот самый момент, когда двое из собутыльников — полицейский уже был на ногах — с трудом поднимались со своих мест, стараясь принять вертикальное положение, в участок с шумом ворвалась вдова Габриелли, таща за собой свою очаровательную дочь Терезу, которая казалась довольно растрепанной. Тимолеоне и его гости еще не успели раскрыть рта, как синьора Габриелли начала кричать:
— Где этот полицейский из Милана?
Тимолеоне пальцем указал на Маттео. Одним движением руки вдова притянула дочь к себе, потом буквально швырнула ее на грудь инспектора. Последний только успел подумать: какую еще дьявольскую шутку задумали с ним сыграть проклятые обитатели Фолиньяцаро? Но в этот миг опять раздался голос синьоры Габриелли:
— Обо всем расскажи ему, мерзкая! Исповедайся публично, позор всей моей жизни! Бесстыжая! Твой бедный отец, должно быть, переворачивается в своем гробу, видя, какой ты стала! Подумайте, синьор инспектор, эта девчонка, которую я всегда учила только добру, ведь ее поведение отбивает всякую охоту иметь детей! А у вас есть дети?
— Нет.
— Вы сами не понимаете, как вам повезло! Будешь ты говорить, Тереза, или хочешь, чтобы я тебя поколотила?
Опустив голову, Тереза прошептала:
— Я не смею…
Вдова обернулась к Амедео:
— В таком случае говори ты, бездельник! Соблазнитель! Бесчестный!
— Я? А что вы хотите, чтобы я сказал?
— Тебе стыдно, да? Так вот: если у вас обоих храбрости не хватает, я сама все расскажу синьору из Милана!