— Амедео?.. Это я, твоя мама… Ты ведь не умрешь, правда? Не причинишь мне такого горя? Я запрещаю тебе это! Кроме того, эта Аньезе, ведь она никуда не годится! Уверяю тебя! Не вздумай утверждать обратное, дурачок! Если бы она любила тебя по-настоящему, разве она согласилась бы выйти за другого, как ты думаешь? Она совершенно лишена характера, настоящая тряпка! Ее не хватило бы даже на то, чтобы родить тебе хороших детей! И ты убиваешься из-за такой девушки? Послушай, несчастный, в женщинах нет недостатка, и все они друг друга стоят, это твоя мать тебе говорит! Ты веришь или не веришь своей матери, скажи, чудовище? Посмей только сказать, что ты мне не веришь, и я влеплю тебе такую пощечину, что голова у тебя будет кружиться в течение целой недели! Я, я одна люблю тебя, слышишь, кретин? Я одна! Нужно быть последним идиотом, чтобы искать еще какую-то любовь, когда имеешь мать, которая тебя любит! Вот что я об этом думаю!
Амедео еле слышно прошептал:
— Без Аньезе мне жизнь не мила…
Возмущенная, донна Элоиза вскочила на ноги.
— Что только не приходится слышать, пресвятая мать всех ангелов! А до сих пор ты, значит, не жил? И ты смеешь заявлять своей собственной матери, которая носила тебя под сердцем целых девять месяцев, которая кормила тебя своим молоком, которая уже перенесла из-за тебя все возможные несчастья, что она зря убивала себя работой? Эта чертова Аньезе не сердце у тебя похитила, а мозги! Неблагодарный, жестокосердный сын — вот кто ты такой! Я не хочу тебя больше видеть, слышишь меня! Никогда! И не вздумай кончать с собой, как это делают артисты в кино, тебе придется тогда иметь дело со мной! А если ты будешь еще отравлять мне жизнь из-за твоей Аньезе, то так же верно, как то, что я стою сейчас перед тобой, я побегу в церковь и удавлюсь на глазах Господа Бога и всего Фолиньяцаро!
Амедео не смог сдержать своего возмущения. Он высвободился из материнских рук и, несмотря на то, что стоял посреди комнаты в одной ночной рубашке, проговорил с большим достоинством:
— Мама, ты бросила мне страшные обвинения… Ты стыдишь меня… Оскорбляешь мою Аньезе… Выгоняешь меня из дому…
Тут негодование взяло верх над благородной позой:
— Да что там! Покинутый Аньезе, покинутый тобой, неужели ты надеешься, что я буду продолжать жить?
Донна Элоиза, вся во власти материнской любви, проливая потоки слез, бросилась к сыну и стала душить его в объятиях:
— Пусть она покинула тебя, это обычное дело! Но твоя мама? Никогда в жизни! Если ты покончишь с собой, я тоже убью себя!
Ни один из них не верил в желание собеседника умереть. Но утешать друг друга так приятно! И донна Элоиза согласилась выйти из комнаты только после того, как Амедео поклялся отправиться на дежурство, не пытаясь приблизиться к церкви, где вероломная Аньезе готовилась нарушить данную ему клятву. Последний взгляд, который взволнованная мать бросила на сына, немного успокоил ее: Амедео принялся за принесенные ею бутерброды.
* * *Гнев дона Адальберто не проходил. Встав до рассвета, он погрузился в долгую молитву, прося Создателя не дать восторжествовать несправедливости. Но Бог не внимал его трогательным призывам, и дону Адальберто ничего не оставалось, как пройти на кухню, чтобы выпить свой утренний кофе. Донна Серафина нашла, что он плохо выглядит, и не замедлила сообщить ему об этом громким и внятным голосом. Она проявила неосторожность, и дон Адальберто не преминул поставить все точки над «i»:
— А ты бы хорошо выглядела, если бы тебя заставили совершить гнусный поступок? Этот Агостини олицетворенный дьявол! Впрочем, он всегда был лживым и лицемерным. Я должен был бы, пожалуй, попытаться изгнать из него бесов.
— Если бы вы попросили Господа Бога вразумить вас?..
— Бедная моя Серафина, похоже на то, что Господу Богу есть о чем подумать, кроме любовных переживаний какого-то карабинера. А для меня вот что тяжелее всего: меня вынуждают принимать участие в людской мерзости, хотя я и знаю, что это мерзость.