Доктор уже засыпал, успев прочитать, как каждый вечер в течение почти полувека, несколько страничек из Вергилия, который символизировал в его глазах идиллическую эпоху (как все ворчуны, дон Фортунато обладал нежным сердцем), когда Бузанела, войдя, разогнал его сон. Доктор не скрыл своего недовольства.
— Тебе что здесь нужно? Заболел ты, что ли?
— Нет, синьор доктор. Это Эузебио Таламани…
— Жених? А что с ним? Расстройство желудка?
— Не совсем, синьор доктор. Он лежит, растянувшись во весь рост, перед бакалейной лавкой.
— Так он пьян? Скажи ему, чтобы он встал!
— Синьор доктор, он не может этого сделать.
— Почему?
— Потому что он мертв.
— Ты что, смеешься надо мной?
— О, синьор доктор, я бы никогда не осмелился!
— Отчего же он мог умереть?
— Я думаю… Нет, мой начальник думает, а также мэтр Агостини, что это от удара ножом.
Дон Фортунато присвистнул от удивления.
— Убийство?
— Похоже на то.
Доктор потер руки.
— Все-таки какое-то разнообразие… Помоги мне одеться, Иларио… Скажи-ка, у мэтра Агостини, вероятно, дурацкий вид?
…Доктор не ошибся: и в самом деле, у нотариуса был на редкость дурацкий вид. Шум на улице разбудил, наконец, соседей. Они сбежались и стали вслух обсуждать происшествие. Каждый считал своим долгом выразить с плохо скрываемым злорадством свое соболезнование дону Изидоро.
— Увы, дон Изидоро, недолго же синьорина Аньезе оставалась невестой.
— Какое несчастье, мэтр Агостини… Такой славный парень!
— Сочувствуем вам от всей души, синьор Агостини…
— Кто бы мог представить себе такое еще сегодня утром, дон Изидоро? Эти дети казались такими счастливыми…
Нотариус прекрасно понимал, что несмотря на уважение, внушаемое смертью, над ним издеваются, и выходил из себя. Но так как в качестве отца невесты покойного он представлял его семью, ему нельзя было уйти. Время проходило, и настроение его все ухудшалось.
Дон Фортунато, ворчливый доктор, раздвинул любопытных и проговорил с упреком:
— Ну что? Вам приятно смотреть на труп? Вам доставляет удовольствие вид крови?
Все замолчали и отодвинулись, когда он опустился на колени рядом с умершим, не Преминув при этом накричать на карабинера Бузанелу:
— Иларио, осел ты этакий, ты должен освещать труп, а не небо!
Вскоре он поднялся и обратился к начальнику карабинеров:
— Ну, что можно сказать? Он был убит ударом ножа прямо в сердце. Блестящая работа, если хочешь знать мое мнение, Тимолеоне.
Рицотто прошептал:
— Вы… вы не думаете, что это могло быть самоубийство, дон Фортунато?
Старый врач коротко рассмеялся. Звук напоминал скрип заржавленной цепи.
— Обручиться в полдень и покончить с собой в одиннадцать часов вечера? Мало вероятно! И не слишком лестно для синьора Агостини… Ты не думаешь так? А нож? Ты нашел его?
— Нет.
— Так ты, может быть, полагаешь, что после того, как он нанес себе удар, он проглотил оружие, которым это сделал? Просто для того, чтобы сыграть с тобой злую шутку? Если хочешь, я произведу вскрытие с целью выяснить, не находится ли этот нож у него в желудке. Приятно это тебе или нет, Тимолеоне, но Эузебио Таламани был несомненно убит. Прикажи перенести его, куда полагается, и постарайся арестовать убийцу, если ты на это способен. Что касается меня, то я вернусь домой и лягу спать!
Потом он бросил грозный взгляд на окружающих и проворчал:
— И я надеюсь, что никто больше не позволит себе беспокоить меня этой ночью!
Жители Фолиньяцаро так и не уснули в эту ночь… Вскоре стало ясно, что виновным мог быть только Амедео Россатти. Был проведен допрос, и Онезимо Кортиво, хозяин кафе, напомнил о словах, произнесенных напоследок капралом. Его показания были подтверждены всеми собутыльниками. Предупредили дона Адальберто. Он явился раньше, чем его ожидали, и заставил всех опуститься на колени, чтобы произнести молитву, поручающую душу усопшего Эузебио Всесильному Господу. После этого он сказал своим обычным сердитым тоном: