— Это конфиденциальный разговор…
— Вы хотите исповедоваться?
— Нет, нет! Что за идея!
— Для священника самая нормальная, молодой человек, и позвольте вам сказать, что невозможно исповедоваться слишком часто! Так вы решитесь, наконец, сказать мне, что вам нужно?
— Это по поводу убийства Таламани. Я полицейский инспектор.
— А я к этому какое имею отношение?
— Как раз об этом я и хочу с вами поговорить.
— Вы, однако, упрямы. Ладно, я спускаюсь… хотя людское правосудие мало меня интересует!
Нищенский вид кухни, куда он вошел, внушил Чекотти какое-то чувство уважения. Дон Адальберто указал ему на стул и извинился:
— Мне нечего вам предложить.
— Я думал, что жители Фолиньяцаро очень благочестивы.
— Ну и что из этого? Это не делает их более богатыми, совсем напротив! Я слушаю вас.
Полицейский рассказал о трудностях, с которыми он столкнулся, и объяснил, что нуждается в помощи падре, для того чтобы убедить начальника карабинеров оказать ему содействие. Краткий ответ священника прозвучал, как щелканье бича:
— Нет!
— Но, падре…
— Нет! Мне не подобает вмешиваться в светские дела. Кроме того, я полностью одобряю поведение начальника карабинеров. Это в высшей степени порядочный человек. Амедео невиновен.
— Какие у вас основания для…
— Его первое причастие состоялось здесь.
Растерявшись, Маттео попытался найти логическую связь между этой религиозной церемонией и невозможностью совершить преступление спустя пятнадцать лет.
— Я не понимаю, какое…
— Вы не знаете Амедео, а я его знаю. Вот и все объяснение. Этот юноша неспособен на поступок, в котором вы позволяете себе обвинять его без всяких оснований!
— Но нотариус…
— Претенциозный кретин! Он ненавидит Амедео, боится, что тот отнимет у него дочь, но, нравится это ему или нет, он ее все равно отнимет, так как то, что написано на небесах, не может стереть этот позер Агостини!
Чекотти почувствовал, что начинает сердиться. В его тоне послышалось раздражение.
— Меня удивляет, падре, что вы на стороне преступника!
— Я на стороне невиновного, молодой человек! Даже если бы вы были правы и Амедео забылся настолько, что посягнул на жизнь своего ближнего, мне бы не следовало его выдавать!
— Однако юридические законы…
— …ничто по сравнению с небесными. Вы утомляете меня, молодой человек. С меня хватит. Серафина, проводи его.
И Маттео очутился на улице, прежде чем осознал, что с ним происходит. Он не сразу понял, что этот ничтожный священник попросту выставил его за дверь, его, инспектора миланской уголовной полиции! Но тут же дикая ярость, унаследованная, вероятно, Чекотти от одной из своих далеких прабабок, согрешившей с каким-нибудь мавром, охватила его. Ах так, значит весь мир объединился против него, чтобы помешать ему арестовать убийцу? Ну что же! Маттео Чекотти еще покажет этим невежам из Фолиньяцаро, где раки зимуют! Он обойдется без падре! Он обойдется без начальника карабинеров! Пусть только нотариус официально подтвердит свои слова, а Аньезе покажет, что ее возлюбленный поклялся при ней убить своего соперника, и дело будет в шляпе! Полный жажды мщения, полицейский снова повернул к дому нотариуса.
* * *Мэтр Агостини не видел никаких препятствий к тому, чтобы дать письменные показания, не оставляющие сомнений в виновности Амедео. После того как он отдал их полицейскому, тот попросил его прислать свою дочь.
Пришла Аньезе, все такая же красивая, все так же похожая на маленькую девочку, которая боится, что ее будут бранить.
Маттео обратился к ней:
— Синьорина, я приехал в Фолиньяцаро для того, чтобы арестовать убийцу вашего жениха. Надеюсь, я вправе рассчитывать на вашу помощь?
— Нет.
Все начиналось сначала!
— А почему, собственно говоря?
— Потому что я ненавидела Эузебио и тот, кто убил его, принес мне избавление.
— Синьорина, позвольте выразить вам мое недоумение по поводу таких речей. Впрочем, я пришел сюда не для того, чтобы читать вам мораль, а чтобы попросить вас рассказать мне об Амедео Россатти.
— Амедео…
Она произнесла это имя каким-то воркующим тоном, который ясно свидетельствовал о ее страсти.
— Амедео… Я люблю его…
— Об этом, представьте себе, я догадываюсь, но скажите, что это за человек?
— Самый красивый, самый добрый, самый нежный, самый преданный…
Чекотти сухо прервал эти дифирамбы:
— Благодарю вас, синьорина.