— Выбирай слова, Элоиза! Как бы тебе не пришлось отправиться в тюрьму вместе с сыном!
— А кто это собирается заключить в тюрьму моего Амедео, хотела бы я знать?
— Синьор инспектор, конечно!
— В таком случае я его убью!
И она побежала за ружьем. Когда она вернулась, Чекотти, с трудом проглотив слюну, произнес, запинаясь:
— Си… синьор… почему… почему… вы ничего не делаете?
— Вспомни, Элоиза, что ты чуть меня не убила!
— И я сожалею, что не сделала этого, подлый ты человек! Предатель! Иуда!
— Продолжай в том же духе, и я протащу тебя в наручниках через всю округу!
Привлеченный шумом, Амедео спустился с лестницы.
— Что здесь происходит?
Элоиза бросилась к сыну и сжала его в своих объятиях.
— Эти чудовища хотят увести тебя в тюрьму!
— Почему?
Инспектор решил, что пора взять слово.
— Потому, что вы подозреваетесь в убийстве Эузебио Таламани.
— Это неправда!
— Придется это доказать. Я обещал вашему начальнику не надевать на вас наручников.
Молодому человеку удалось убедить мать спокойно дожидаться развития событий, и он вышел со своим эскортом. Глядя с порога, как они удаляются, синьора Россатти, вся в слезах, криками выражала свое отчаяние и возмущение:
— Тимолеоне, ты чудовище! Небо покарает тебя! Ты отрываешь от матери ее единственного сына! Пусть будет проклят день, когда ты родился! Ублюдок! Позор для всего человечества! Если с моим Амедео что-нибудь случится, я задушу тебя собственными руками, убийца! Похититель детей!
Выбившись из сил и с трудом переводя дыхание, она бросила им вслед последнее оскорбление:
— Еретики!
Она не совсем понимала, что означает это слово, но помнила, что дон Адальберто всегда им пользовался, когда хотел заклеймить врагов Христа.
Спускаясь по тропинке и слушая все удаляющийся голос донны Элоизы, Маттео Чекотти поинтересовался:
— А что, в Фолиньяцаро все женщины такие?
— Все.
* * *Тимолеоне Рицотто приказал Бузанеле отвести капрала в камеру. Карабинер заколебался. Речь шла о совершенно новом явлении, непредусмотренном уставом. Открыв дверь в помещение для проштрафившихся, он стоял на вытяжку все время, пока Амедео проходил в камеру и, когда тот присел на соломенный тюфяк, спросил:
— А теперь что я должен сделать?
— Ты выйдешь и запрешь дверь на ключ.
— Этот ключ нужно отдать вам?
— Нет, оставишь у себя.
— Пусть лучше будет у вас, а то я обязательно его потеряю.
Маттео Чекотти страшно рассердился, когда, для того чтобы войти в камеру, ему пришлось взять ключ через окошечко из рук самого узника. Он высказал Бузанеле, что он о нем думает, но тот возмутился:
— Ведь ответственность за ключ лежит на капрале!
— Не тогда, когда он сам заключен в тюрьму!
— Как я мог догадаться! Ничего подобного раньше не бывало! А теперь сами возьмите этот ключ, спрячьте его и оставьте меня в покое!
Решив таким образом проблему, Иларио Бузанела повернулся на стуле и подставил лицо солнцу, ясно давая понять, что его ничто больше не интересует в этом мире, где заключают в тюрьму капралов карабинерских подразделений.
Инспектор как раз собирался приступить к первому допросу, когда в участок вошел дон Адальберто и прямо направился к камере.
— Вот и я, сын мой, явился по твоей просьбе.
Россатти был слегка удивлен этим сообщением, но постарался не подать виду.
— Ты хочешь исповедаться, как мне сказала твоя мать, эта святая женщина?
Капралу все же не удалось полностью скрыть свое недоумение, узнав одновременно о своем желании исповедаться и о внезапном причислении донны Элоизы к лику святых.
— О да, падре.
Чекотти попытался вмешаться.
— Позвольте, падре, я должен его допросить и…
Дон Адальберто смерил его презрительным взглядом:
— В Фолиньяцаро, молодой человек, никто себе не позволяет пройти раньше меня!
— Но я здесь представляю закон!
— А я — Бога! Это не одно и то же, как по-вашему? Вы знаете, вероятно, что исповедь происходит без свидетелей?
— Безусловно, но…
— В таком случае, будьте любезны выйти, прошу вас. Я позову вас, как только закончу.
Вне себя от злости, Чекотти вынужден был уступить. Как только он удалился, дон Адальберто сел рядом с заключенным:
— Амедео, сын мой, можешь ты поклясться здоровьем твоей матери, здоровьем Аньезе, что ты непричастен к смерти этого дурня Таламани?
— Клянусь вам, падре.