Льюис Кэрролл
Alice's Adventures in Wonderland
Аня в стране чудес
Нина Демурова. Алиса на других берегах
Кэрролловская «Алиса в Стране чудес» стоит — по одному из тех странных поворотов судьбы, за которыми с неослабным вниманием всю жизнь наблюдал Владимир Набоков (1899–1977), — в самом начале творческого пути замечательного русско- и англоязычного писателя. Едва ли она была не первой его прозаической книжкой — и в этом сейчас видится некий особый смысл. Она вышла в 1923 году[1] в Берлине в эмигрантском издательстве «Гамаюн» и называлась «Аня в стране чудес».[2] На титульном листе, следующем за авантитулом с изображением мифической птицы Гамаюн, стояло имя переводчика: «В. Сирин» (еще одна вещая птица!). Под этим именем Набоков опубликовал потом в Германии произведения, написанные им по-русски («Машенька», 1926; «Король, дама, валет», 1928; «Защита Лужина», 1930, и др.). Книга вышла с иллюстрациями С. Залшупина; по крайней их невыразительности[3] в настоящем издании они заменены на рисунки самого Кэрролла, которыми он снабдил рукописный вариант сказки, подаренный им «милой девочке» Алисе Лидделл, вдохновившей ее.
Вспоминая о берлинской поре своей жизни (1922–1937), Владимир Набоков писал в русском варианте автобиографии: «Сначала эмигрантских гонораров не могло хватать на жизнь. Я усердно давал уроки английского и французского, а также и тенниса. Много переводил — начиная с Alice in Wonderland (за русскую версию которой получил пять долларов) и кончая всем, чем угодно, вплоть до коммерческих описаний каких-то кранов».[4] В английских вариантах — Conclusive Evidence и Speak, Memory — по поводу пяти долларов прибавлено: «немалые деньги во времена инфляции в Германии». Из других источников узнаем, что перевод был завершен по возвращении Набокова в Берлин из Кембриджа, что вызывает в памяти так живо описанный им старйнйый университетский городок, где он провел студенческие годы: готическую стройность и красоту его зданий, горящие червонные циферблаты на стремительных башнях, плавное течение реки, солнечно зеленеющие прямоугольники газонов, плакучие ивы, старые вязы, празднично пышные каштаны, словно вышитые зелеными шелками по канве поблекшего, нежного неба, круглые серебряные звуки бьющих часов[5]… Конечно, Оксфорду, где провел свою жизнь математик Кэрролл, далеко до Кембриджа, признанной жемчужины английской готики, и все же, верно, место для погружения в «Алису» судьба выбрала для молодого российского изгнанника удачно (насколько вообще может быть удачен любой выбор какого рода) — главным образом потому, что дала тем самым Набокову; обуреваемому в те дни совсем иными страстями и мыслями, возможность уловить особый ритм и интонацию, звучащую в «академических дубравах» туманного еще в те дни Альбиона. Он погрузился в мир Льюиса Кэрролла, тоже в своем роде изгнанника, но только уже добровольного, ушедшего в чудачество, эксцентрику, игру.
Впрочем, Владимир Набоков был с детства очень «английским ребенком». Выросший в семье видного политического деятеля и англомана Владимира Дмитриевича Набокова, одного из лидеров партии конституционных демократов, Набоков с детства был «окружен Англией» — ее языком, вещами, книгами, искусством, людьми. Его мирным языком был английский, а с русским у будущего замечательного писателя и стилиста еще в Тенишевском училище, куда отдал его демократически настроенный отец, были сложности, о чем сейчас трудно помыслить. Тут на ум приходит неожиданное сопоставление: Редьярд Киплинг, воспитанный в Индии, также заговорил впервые на языке своей темнокожей нянюшки-айи, а родным английским овладел позже и не без труда. Но какой зато это был английский! И какой это был русский у Набокова! Тут для лингвиста и психолога просматривается некая проблема и закономерность — однако нас она слишком увела бы я сторону.
В «Других берегах» и многочисленных художественных произведениях Набокова разбросано немало упоминаний об английских гувернантках и наставниках, учивших маленького Володю, и об английских книжках, которые он читал. Он вспоминает английские сказки, книжки о рыцарях, чувствительную Марию Корелли и других сентиментальных и нравоучительных авторов — и, конечно, «Алису в Стране чудес». «Как и все английские дети (а я был английским ребенком), — скажет он в 1966 году в Момтрё, — Кэрролла я всегда обожал».[6] Не потому ли, что «Алиса» так разительно отличалась от «вульгарной сентиментальности» всех этих «Сониных проказ», «Примерных девочек», «Каникул» мадам де Сегюр (урожденной Растопчиной) или русского «Задушевного слова», Чарской и многих, многих других детских писательниц, вызывавших у самого писателя содрогание, переданное нм различным героям его прозы? Интересен сокрушительный отзыв, который находим в «Подвиге», — исследователь Набокова называет его самым «человечным» его романом,[7] возможно, потому, добавим мы, что он и самый автобиографичный. «И, разумеется, первые книги Мартына были на английском языке: Софья Дмитриевич чумы боялась „Задушевного слова“ и внушила сыну такое отвращение к титулованным смуглянкам Чарской, что и впоследствии Мартын побаивался всякой книги, написанной женщиной, чувствуя и в лучших из этих книг бессознательное стремление немолодой и, быть может, дебелой дамы нарядиться в смазливое имя и кошечкой свернуться на канапе. Софья Дмитриевна не терпела уменьшительных, следила за собой, чтобы их не употреблять, и сердилась, когда муж говаривал: „У мальчугана опять кашелек, посмотрим, нет ли температурки“. Русская же литература для детей кишмя кишела сюсюкающими словами или же грешила другим—нравоучительством».[8] Если собрать вместе все эти отзывы из книг Набокова, то вывод напрашивается сам собой: перевод «Алисы» не был для молодого писателя случайностью. Несмотря на все трудности эмигрантского существования, коммерческие описания каких-то кранов он переводил, а вот писательниц типа Марии Корелли или мадам де Сегюр — нет. Дело, по-видимому, в той особой соприродностщ которая, по глубокому убеждению Набокова, должна существовать между автором и его переводчиком. Только она позволит последнему создать то воплощение (снова слово Набокова!) оригинала, которое и может единственно считаться настоящим переводом. «Главное — верность своему автору, как бы ни ошеломлял результат», — напишет он в предисловии к английскому переводу своего романа «Приглашение на казнь».[9] Такая соприродность, несомненно, существовала между молодым русским эмигрантом, с младых ногтей впитавшим в себя английский язык и дух, и педантичным оксфордским математиком, удивившим своих знакомцев ни на что не похожей книжкой о фантастических приключениях Алисы под землей. Однако в какой степени молодому Набокову удалось реализовать эту потенциальную соприродность, насколько ему удалось воплощение «Алисы в Стране чудес»— это вопрос особый, ибо здесь в дело включаются литературная традиция, опыт и многие другие обстоятельства.
1
В том же 1923 г. вышли два сборника стихов Набокова — «Горний путь» и «Гроздь», а несколько раньше — перевод «Кола Брюньона». Французская линия, однако, в дальнейшем творчестве Набокова развития не получила.
2
Л. Карроль. Аня в стране чудес. Пер. с англ. В. Сирина с рисунками С. Залшупина. Берлин: Гамаюн, 1923.
3
«…remote and pseudo-cubistic variations on Tenniel» — так характеризует их переводчик Набокова С. Карлинский. См.: Simon Karlinsky. Anya in Wonderland: Nabokov’s Russified Lewis Carroll. — TriQuarterly Review. No. 17. Winter, 1970. Publ. in California.
5
См. эссе «Кэмбридж» в кн.: Владимир Набоков. Рассказы. Приглашение на казнь. Роман. Эссе, интервью, рецензии. М.: Книга, 1989. С. 337–340.
6
Владимир Набоков. Из интервью, данного Альфреду Аппелю. В кн.: Владимир Набоков. Рассказы. Там же. С. 424.
7
Виктор Ерофеев. Набоков в поисках потерянного рая. В кн.: И м шмир Набоков. Другие берега. Там же. С. 11.