Я приехал на пустырь с небольшим опозданием, поэтому, едва сошел с поезда, сразу рванул на территорию комбината, пролез через дырку в сетчатом заборе, пролетел темный бетонный коридор и прямо так, не вытирая ноги о грязную тряпку, вбежал в комнату с розовым слоном. Было уже десять минут двенадцать или около того, ночь откровений уже началась. Горел фонарь, какая-то девица с глазами на мокром месте прервала свою исповедь, и все уставились на меня. Я сразу начал искать глазами Алису, но ее нигде не было, только розовый слон таращился на меня своими большими и безразличными, подведенными розовым мелком глазами с дальней стены. Внутри у меня все рухнуло, я прошептал, что не буду мешать, и хотел уже уйти, но Первая встала, мертво улыбнулась и усадила меня на свободное место. Она объяснила, что нельзя прерывать ритуал, каждый, вошедший в круг, обязан остаться до самого конца. «К тому же, – сказала она, – я надеюсь уже услышать и твою исповедь». Я потерянно опустился на пол, девчонка продолжила плаксиво говорить, но я ее особо не слушал. Я думал только о том, что Алисы нет со мной рядом.
Потом как-то незаметно очередь дошла до меня, и первая с улыбкой сказала: «Хватит убегать от неизбежного, здесь ты в кругу друзей, не нужно бояться, расскажи, почему ты решил умереть?». А я уже и не был уверен, что вообще когда-то хотел умирать. Я пожал плечами: «Все слишком сложно, я так запутался». «А ты просто попробуй начать, – настаивала Первая, – и тебе станет легче». Тогда я понял, что она от меня не отстанет, и подумал, какого черта, наговорю ей чего-нибудь, чтобы поскорее свалить и пойти искать Алису, если еще не слишком поздно.
Я зажег фонарь на коленях, яркий белый свет неприятно ударил в лицо, и полдюжины призраков повернулись в мою сторону, посмотрели на меня будто бы с пониманием и нежностью. И вдруг, сидя под этими пристальными чуть живыми взглядами, я ощутил пугающее, но извращенно прекрасное чувство сопричастности. Эти мертвецы – такие же одинокие и запутавшиеся, как я сам – они готовы были выслушать меня и попытаться понять. Не притвориться, что понимают, как обычно происходит в семье или с друзьями, а по-настоящему выслушать и понять. Я почувствовал, что каждый из них готов встать на мое место, стать мной. Я был как под гипнозом. Неожиданно для себя самого я поддался этой ритуальной искренности, закрыл глаза и начал говорить. Из меня полились самые темные и далекие мысли, которые словно высветились в ярком свете фонаря. И бледные тени слушали, не осуждая и не прерывая потока, вырывавшегося из глубин моего сознания.
Я рассказывал им о своем одиночестве, которого так боялся и от которого все же был так зависим. Я рассказывал им о своей семье, о друзьях и близких, которых я избегал и которым я не умел показать свою любовь. Я рассказывал им об учебе, о подработках и о том времени, когда играл в группе и мечтал стать рок-звездой – словом, обо всем, к чему я быстро потерял интерес. Я рассказывал им о том, что чувствую себя чужим и посторонним, вечно отдаленным от этого странного окружающего меня мира. Но больше всего прочего я рассказывал им об Алисе. Как будто всякая моя мысль непременно сводилась к ней, и я бродил по замкнутому кругу имени ее. Я с улыбкой говорил о той первой ночи откровений, когда впервые увидел Алису у дальней стены, о том, как она танцевала на пустыре, о том, как стеснялась своей улыбки и прикрывала ее рукой, об этом ее милом «м» и даже о том, как мастурбировал, думая о ее теле. И все эти бледные незнакомцы, у которых проблем, наверно, было побольше моего, все же внимательно слушали все, что я рассказывал им об Алисе и, казалось, даже ни разу не моргнули.
А в конце я не удержался и сказал, обращаясь скорее к самому себе, что больше всего жалею, что отпустил Алису, а теперь не знаю даже, что с ней стало, какие глупости она могла с собой сделать. Я сказал, что мне надо было вцепиться в нее зубами, прижать к себе и никогда уже не отпускать.
На этом я закончил, выключил фонарь, и клуб самоубийц погрузился в темное молчаливое ничто. Когда я озвучил все, что во мне накипело, вывалил из себя всю эту чушь, я с удивлением обнаружил, что мне действительно стало чуть легче. И я был рад, что никто надо мной не посмеялся, хотя мои слова совсем не были похожи на исповедь в грехах, а больше походили на признание в любви.