Втянувшись во все это из извращенного любопытства, мы никак не могли остановиться, потому что уже не представляли, как существовать иначе. Лежа на полу в пустой комнате, полуживые-полумертвые, днями и ночами напролет мы мечтали о возмутительно прекрасных вещах: следили за медленным движением облаков за окном и представляли, что кроме нас на всей планете никого не осталось. Мы воображали спасительный зомби-апокалипсис или подрисовывали кровью на стекле ядерные грибки над горизонтом. Мы хотели остаться вечно одинокими, мы не хотели просыпаться, мы врали самим себе, что наша осень с запахом медикаментов и крови никогда не кончится, а если вдруг это произойдет – то мы просто однажды возьмем и исчезнем, безболезненно и тихо, как по волшебству.
«Когда все пройдет, – прошептала как-то Алиса, пока мы в очередной раз лежали на полу в луже собственной крови, – когда кончатся эти прекрасные ампулы, ты спрыгнешь со мной с плотины?». Мне стало страшно от этих слов, но я не хотел терять Алису, не хотел ломать это хрупкое равновесие между нами, поэтому сказал то, что она хотела услышать: «Да».
Я так и не научился предсказывать перемены в ее поведении, а может быть, это вообще было невозможно, и я зря пытался. Иногда Алиса носила маску беспричинно хорошего настроения. В такие моменты она вдруг говорила: «Хочешь увидеть паркетного ангела?». А я весело отвечал ей: «Хочу!». Тогда Алиса начинала махать руками, лежа на спине на полу, размазывая по паркету свою кровь, показывая этого дурацкого ангела. А потом лезла ко мне обниматься, смеялась и мило прикрывала рот своей тонкой изрезанной рукой.
Я был счастлив в такие моменты. Я мог спрашивать Алису о чем-нибудь личном, и она мне отвечала. Например, я несильно прижимал ее к себе, чтобы ничего случайно не испортить, и спрашивал: «Кем ты хотела стать в детстве?». И тогда Алиса начинала рассказывать. Она с улыбкой говорила, что всегда считала себя умнее других детей – она мечтала быть испытателем аттракционов. «Кто-то ведь должен их проверять, чтобы они были безопасными, м?». Вот этим бы Алиса и занималась. Она бы каталась на каких-нибудь самых опасных в мире американских горках, сидела бы в своей кабинке в полном одиночестве на огромной высоте, неслась бы на невероятной скорости вверх-вниз, вверх-вниз. А если бы что-то вдруг пошло не так, она бы все равно не успела опомниться – умерла бы счастливой, разбившись вдребезги на сумасшедшем вираже. Алиса рассказывала мне об этом, закрывала глаза, пока я гладил ее волосы, и мне казалось, что нам было очень хорошо вместе. Я мечтал, чтобы эти минуты не кончались.
А иногда Алиса надевала маску беспричинно плохого настроения. Она могла вдруг выставить меня за дверь, крикнув что-то вроде: «Убирайся, оставь меня в покое, вали и не возвращайся!». Тогда я даже не знал, что делать. Просто стоял на лестничной клетке и барабанил в дверь, надеясь на то, что это Алисино настроение изменится раньше, чем я замерзну или чем ей придет в голову какая-нибудь глупость.
Алиса была для меня загадкой. И загадкой она останется для меня уже навсегда. Кем я был для Алисы? Тем, кто просто находился рядом и мог в крайнем случае поймать капельницу или подставить плечо? Или я все же был для нее чем-то большим, но она просто боялась себе в этом признаться? Я не знал ответа и старался не забивать этим голову, а просто погружаться все глубже и глубже в пучины наших с Алисой сознаний. И все же один раз я сорвался и чуть все не испортил.
Как-то мы лежали, обнявшись и свернувшись калачиком, будто став одним целым. Было холодно – за окном поздний вечер или раннее утро, я точно не знаю, потому что к тому моменту мы уже успели окончательно выпасть из течения времени, измеряли его в оставшихся ампулах. Я просто чувствовал, что сейчас осень, потому что постоянно льют дожди и падают листья, а рядом со мной Алиса, я ощущал на себе ее теплое дыхание и слышал ровное биение сердца. Я тихонько провел рукой ей по плечу, чтобы разбудить, и зашептал:
– Помнишь, в том баре, когда мы были пьяные, ты мне еще тогда сказала, что меня раскусила, что я просто хочу с тобой мутить?