Роберт Кэмпбелл
Алиса в Хуливуде
Моему брату Биллу
Скоро и жить будет незачем.
Сиди да смотри кино.
Как ни делать ни хрена, так и делать ни хрена, а как хрен делов – так все же кое-что. Как нет любви, так нет любви, а вот и вся любовь – так все же кое-что.
Глава первая
Клуб «Армантье» притаился в короткой аллее, по которой местные жители старались не расхаживать, едва начинало смеркаться. Слишком уж велик был риск. Риск увидеть юного педика, который, опустившись на колени, отсасывает у моряка из Сан-Педро. Риск оказаться изуродованным бутылочной «розочкой», как это произошло с несчастным мистером Шекелем, которому приспичило после двойного сеанса в кинотеатре на Сансет вернуться домой кратчайшей дорогой. Риск, переступая через старые трамвайные пути, наткнуться на тело с вываливающимися из живота кишками.
Всего в нескольких кварталах отсюда, на Четырех углах, которыми славится перекресток Голливудского и Виноградной, где проститутки стоят не рядами, а сплошной цепью, было немало народу, мужчин и женщин, юношей и девиц, которые могли бы порассказать про «Армантье» еще не такие истории.
Хуливуд превратился в достаточно зрелый город, чтобы похвастаться далеко не одной раковой опухолью вроде здешней. Его бульвары кишмя кишели проститутками обоих полов и транссексуалами. Едва ли не на каждой скамейке впритирку сидели бездомные. Едва ли не за каждым кустом пили вино из горлышка, нюхали и кололись.
Но Четыре угла на перекрестке Голливудского и Виноградной даже на этом фоне казались первобытными джунглями.
Лишь на ближайших подступах к клубу «Армантье» можно было чувствовать себя более или менее в безопасности.
Снаружи клуб был расписан яркими красками, словно дизайнеры решили взять пример с парижской улицы, какой ее изображали в старых мюзиклах. Название сверкало неоном и повторялось гигантскими буквами на дымчатом стекле. В дождливые вечера люди перед тем, как зайти сюда, оглядывались по сторонам, словно в надежде увидеть Фреда Астера или Джина Келли.
Давным-давно, когда многоквартирные дома вдоль Виста и Гарднер были еще новехонькими, в помещении нынешнего клуба размещались ателье и лавка портного, потом – цветочный магазин, в котором без лишних церемоний, наряду с цветами торговали травкой. Да, давным-давно, когда актеры в плащах a la Дик Трейси катали своих девок до самой Санта-Барбары в белых машинах с откидным верхом.
Затем дом превратили в бордель на две койки в задней части и кофейню – в передней. В кофейне паршивые поэты читали паршивые стихи гостям из Висконсина, Огайо и Нью-Джерси, которые ежегодно слетались сюда по осени, лишь на неделю-другую опередив перелетных птиц.
А сейчас это был гей-клуб, позиционная война, ведущаяся в котором, вот-вот должна была перерасти в тотальную, потому что одним красавчикам нравилась черная кожа, в которой щеголяют мотоциклисты, а другим – черная кожа, какую надевают полицейские. Имелись здесь, если судить по одежде, несколько нацистов, парочка цирковых акробатов в обтягивающем трико и множество укротителей в шкурах искусственного леопарда.
Собственные клубы любителей маскарада позакрывались из-за отсутствия клиентуры – вот они и перебрались в «Армантье», где их презирали, но терпели. Здешние геи – культовым предметом которых стала первая мировая война – понимали, что появление ряженых разрушает иллюзию, но и без них клуб мало-помалу начал приходить в упадок.
В клубе звучала музыка образца 1917 года, на стареньком патефоне вертелись заезженные пластинки. Старомодная игла издавала такие звуки, как будто здесь постоянно скребутся ногтем. В помещении было душно и накурено, здесь пахло турецким табаком и дешевым красным вином. По стенам были развешаны порнографические по тем временам открытки двух первых десятилетий века.
Владельцем заведения был самый настоящий француз – веселый, усатый, с могучими руками и толстым брюхом. Ему нравилось стоять облокотившись на стойку и подперев голову ладонями – живая карикатура на мертвые картинки из времен Монпарнаса, но и Монпарнаса поддельного, а не подлинного.
Его так называемая жена по имени Эсма был одет в черную кофточку с белым кружевным воротничком, способным скрыть здоровенный кадык, но уж никак не постоянную щетину на подбородке. Под блузку были, разумеется, подложены и хитроумно прикреплены накладные груди. Эсма сидел на высоком стуле за старомодным кассовым аппаратом, получал деньги за выпивку и еду и улыбался каждому клиенту во весь ярко накрашенный рот, над которым темнели изрядные усики.
На случай, если вы забудете название заведения, оно горело неоновыми буквами над баром. Что же касается происхождения, то название было почерпнуто из песенки времен первой мировой «Мамзель из Армантье, мамзель в дезабилье».
Небольшая группа романтиков воображала себя представителями другой эпохи, каждый из посетителей причислял себя к патриотам и защитникам той или иной страны, некогда участвовавшей в первой мировой.
За небольшие круглые столики люди рассаживались в соответствии с формой, которую им нравилось носить. Здесь были французы, англичане, бельгийцы и американцы. И даже один русский кавалергард, сильно смахивающий на Дугласа Фербенкса, которому вздумалось облачиться в каракулевую бурку, наброшенную на одно плечо.
Они сидели за столиками, сдвинув вплотную головы, с руками, запущенными под стол, заигрывая друг с дружкой. Кое-кто подпевал пластинке – если у очередной песни оказывались слова.
Французский офицер взасос целовался с английским морячком. Стройный офицер ВВС, со значками эскадрильи Лафайета, покраснев, отвернулся. Провел изящным пальцем по тоненьким, как нить, усикам, огладил голову, поправил прядь черных, как вороново крыло, волос. Достал из нагрудного кармана серебряный портсигар, извлек сигарету.
А французский офицер с английским морячком так и не оторвались друг от дружки.
– Отвратительно ведут себя эти пидеры, верно? – произнес крутой за соседним столиком. На нем была толстая кожанка. Он зажег деревянную спичку и дал прикурить молодому летчику, который сперва вроде бы засомневался, а затем с подчеркнутым безразличием зажег сигарету.
– Но ведь они в своем праве, – заметил он.
– А я и не спорю. Просто так, для затравки. Понял?
– Нет.
– Что нет?
– Нет, не понял.
– Да я просто хотел сказать.
– А мне неинтересно, что вы хотели сказать. Бульдожья морда крутого исказилась в недоуменной гримасе.
– Эй, послушай, чем я тебя обидел? Только намекни.
– Намек будет таким: отвали!
У крутого шары на лоб полезли.
– Ах ты, педрила, – пробормотал он, но тут же отвернулся от летчика и опять принялся за свое пиво. На случай, если кто-нибудь услышал его слова и на них обиделся, он обвел все помещение яростным взглядом.
Летчик раздавил сигарету в пепельнице.
Он вспомнил о девушке, с которой познакомился пару дней назад. Звать ее Дженни, видок довольно тертый, сама родом из Атланты. Южная магнолия, все меж ног, должно быть, свежей листвой пропахло. Посоветовала ему посетить местечки, в которых творится что-то странное. А что здесь странного? Верзилы-трансвеститы в ажурных колготках и в сандалиях на ремешках? Курчавые пареньки, зазывно пощелкивающие языками? Парочка лесбиянок, делающих то же самое? Обычные извращенцы. Что же тут странного?
Странно лишь то, что вертится у него в голове. Очень странно. Но если бы он рассказал ей об этом, разве она не убежала бы? Разве все они не убежали бы от него сразу же?
Герой из эскадрильи Лафайета поднялся с места и подошел к стойке, чтобы расплатиться с Эсмой.
– В первый раз у нас, лейтенант.
– Мне в Нью-Йорке посоветовали к вам заглянуть.
– Что ж, это лестно.
– О вас говорят.
– Две рюмки «наполеона». Шесть долларов пять центов, включая обслуживание и налог.