Вообще не принято, чтобы Проводники контактировали под каким-либо предлогом, но мне кажется, что я почему-то обязан сидеть рядом с ним. Предчувствие меня удерживает. И для Раннего Проводника тот слишком уж ярок. Они, по сути, должны вести себя наподобие роботов, твёрдых, бесчувственных, металлических машин, в своём роде быть смазанным механизмом.
Я крайне надеюсь, что это уяснит мой новый сосед.
Если говорить начистую, то нам просто нельзя контактировать. Это является нарушением одного из списка правил Проводников, составленным, разумеется, самим Виктором. Но, как я уже замечал ранее, мне подвластны эксперименты, с которыми тоже лучше не переборщить. Я просто посижу тут и пригляжу за ним, а то выглядит, как будто барашек выбился из стада. Негоже бросать своих, особенно если «свой» — младший.
Я не поворачивался к нему с той секунды, как произнёс своё имя, а он и не просил ничего говорить. Такое благодатное молчание наступило в автобусе, слышны всего лишь абсолютно все шорохи, шёпот, возня. Не знаю, близко ли мне это, но я бы ответил, что в карете совсем нет света, так что да, в современном транспорте также есть плюсы, но небольшие и совсем чуть-чуть.
Как всегда, я снова оглядываюсь.
Никто не выдавливает из себя ни слова, это первое, что бросается; всем безразличен вид из окна; благодаря мне некоторые дети успокоились, потому что их родители указывали на Ноя и предупреждали, что таким быть нехорошо. Нехорошо, ладно, без прикрас, запрещается. Они непрямым текстом это обсуждали с сидящими рядом бабушками, но в их голосе так и сквозило некое отвращение к незнакомцу. А дети не имели свободы слова и просто закрыли немного приоткрытые рты и больше не поворачивались к нам, лишь украдкой. Их интерес не пропадал к нам до такой степени, что они, не встречая препятствий на пути, вытягивали шеи на коленках у матерей, чтобы просто достать до моей макушки.
Я понимаю, хорошо понимаю, что ходить с «маскарадной» маской нежелательно, но одинаково с этим у всех есть свой выбор, мнение, желание, которые впоследствии будут диктовать вами.
Можете думать, что именно поэтому я разрешаю себе то, чего категорически неприемлемо ни детям, ни Ною. И странностей я в нём почти не вижу, что не вяжется с пассажирами, которые то и дело следуют предписанию, оставшемуся от своих родителей, бабушек с дедушками. Своим предметом на шее они не пользуются, из-за чего ломают себе представление о мире, насилуя это понятие.
Я не хвастаюсь, что знаю больше, на самом деле я не разбираюсь в огромном количестве, — да, количестве — аспектов, что простые людишки как орешки щёлкают. Но они воткнулись в гаджеты, и мне было всё так же одинаково.
Испытывали ли вы такое чувство, что вам безразличны без исключения все и вся: ваши старшие, природа, внешняя среда, еда стала невкусной? Нет? Я — да. Со мной такое происходит повсеместно. Поставьте себя на место, например, облака. Вы плывёте по всему Земному шару, разделяетесь, скапливаетесь, но в чём смысл? Я не про природные явления. Вдумайтесь, каково облаку? Впитайтесь в него, поглядите подольше, что с ним становится на горизонте, прошу, увидьте хоть что-нибудь!
Представили? Примерно такое на душе у Ранних, — о нет, я не о себе привёл пример, — как у Ноя. И посмотрим, поведёт ли он себя как настоящий слушатель или зритель, в противном случае я не совсем с чистой душой уйду отсюда.
Пока мы ехали, за окном поменялась картина, что преследовала меня с начала моего визита в Ниигату. Высотки сменились немасштабными постройками, но те как-никак виднелись на горизонте, стало просторней по части свободной территории и на немного опустевшей дороги. Насколько я могу судить по перекрёсткам в центре города, чем ближе мы к Токамати — месту, куда меня решил затащить Рю, — тем меньше построек нас ожидает, и, аналогично, жителей. Однако и то не проверено. Я простой приезжий, действующий по наитию, но судьба распорядилась так, что я никогда не потеряюсь. Топографический кретинизм вообще не про меня.
День за меня рассудил, что встреча с Проводником и необычным клиентом Рю только предисловие, особенная экспозиция.
Я поправляю маску и, как бы опуская глаза, прекрасно вижу, как женщина не позволяет своему ребёнку поднять руку, а затем и вовсе затыкает тому рот, с чистой душой веря, что это единственный способ утихомирить собственное дитя. Он не мычит, не убирает запястье матери, которым она его практически привязала к себе, чтобы тот не посмел убежать. Он и не будет, ведь его учили не показывать так открыто, что ему всего три-четыре года.
На сегодня я был единственным «туристом» или похожим на такового, взрослые люди привыкли к ним, но вот младшие могут принять меня за персонажа из аниме. Лучше уж так, чем бояться, потому что детские впечатления самые сильные, действующие, скорые, внезапные, они ютятся где-то в подкорке и выявляются в похожей обстановке или при виде любого элемента, который идентичен тому, что стало отправной точкой вечного детского впечатления.
Они щепетильны, молодые создания, и чтобы стереть воспоминание, ничто не поможет. Они беззащитны в этом смысле, а потом всё ухудшается: во взрослые годы их преследуют страхи, плохое предчувствие ходит-бродит по пятам, объект замыкается в себе. Конец — одиночество. Прибавим ещё то, что родные умерли, а ты не создал потомство. Настоящие друзья были с тобой, пока ты не стал параноиком; они бесстыдно сбежали, поскольку нет ничего постыдного в том, что ты далёк от ближнего, казалось бы, родного и любимого. Да-да, мы всё ещё про детскую феноменальную память.
Мне интересно, что именно произошло тогда, в детстве с Рю, что его нынешнее поведение настолько отличается от обычного для его-то возраста. Он мне не дал разобраться даже в том, есть ли у него родители. Вторая спальная комната находилась в квартире, что мало о чём мне говорит. У него есть друзья, хорошие знакомые? Или у него хомяк умер, когда ему было пять?
Я не шучу. Но в том и проблема, что от него я не дождусь признания. Мне нужны фотографии, срочно. Время тикает, а спешить я не очень-то люблю.
Вдруг в кармане жилета подрагивает.
О нет, я опоздал. Ну как же так вышло, а?
Ной с улыбкой наблюдал сменяющиеся живые виды, глазами поглощая словно иллюстрации фотоплёнки. У него блестят глаза. Руку он приложил к чистому стеклу, вглядываясь тщательней и глотая. Он поменял положение тела, но мало что изменилось во мне.
— Ной, что вы делаете? — риторически, это прекрасно обусловлено, уверяю. — Перестаньте, быстро.
Он на меня непонимающе воззрился и нахмурил брови, размыкая губы. Он вроде хотел опять выдать что-то наподобие улыбки, но я ему категорически не позволил, скривив уголок губ. Ранним нельзя вести себя подобным образом, иначе такое уже считается либо сбоем, либо аномалией.
— Покажите их до локтя, — это уже было не смешно.
— Хорошо, вы только не сердитесь, — и он поспешил закатить рукава пальто.
Я не мог ждать и сам отдёрнул ткань, неодобрительно хмыкнув. Меня не остановило моё развитое и крайне высокое достоинство нагнуться и стукнуть его по щиколоткам и сапогам. Я попросил его выпрямить спину — всё хорошо.
Этот осмотр мне вообще не понравился. Заиграли нервишки. Дело выходило из-под контроля.
— Запрокиньте голову.
Смотрели не смотрели на нас сейчас пассажиры, я был готов наплевать на их самоанализ. Если он есть, то проблема эта будет касаться лишь меня.
Ной рефлекторно сглотнул — кадык прорезал линию вдоль горла. Он моргнул.
— Нет… Я не мог ошибиться, — свой же шёпот пробивает изнутри.
— Извините меня, если я что-то не так…
— Ни слова.
Ной, как верная собачка, замолкает, и тут же объявляют конечную остановку. Начинается ленивая возня, я переглядываюсь с Рю, который на мне долго не задерживается.
Я вдавил чуть-чуть пальцы ему в запястье и… Пульс. В этом нет никаких технических ошибок.
Он живой.
Хм, спасибо тебе, кто бы ты ни был, за подставу. Низкий вам поклон.
— Слушай меня, — из меня катился поток трескающегося льда, падающего на Ноя. — Что бы я сейчас ни вытворил, ты будешь молчать и не рыпаться.