Появились у меня друзья в нашем дворе. После окончания строительства нашего дома в одном крыле открыли детский кинотеатр «Огонёк», с залом мест на 80-100, небольшим фойе, буфетом и довольно большим вестибюлем кассового холла. Главным достоинством кинотеатра, для нас, пацанов, живущих в этом доме и домах по соседству, было наличие у большого окна вестибюля низкого широкого подоконника, на котором в ряд могло усесться до восьми-десяти человек. Там можно было посидеть, погреться зимой, укрыться от дождя летом, встретиться поболтать с друзьями. В этом вестибюле начали собираться сначала наши дворовые пацаны, потом к ним стали подтягиваться парни с соседних дворов. Вскоре там образовалась устойчивая дворовая компания с лидером по имени Исаак, парнем из еврейской семьи, но это был не тихий еврейский мальчик, который со скрипочкой в футляре пытается проскочить мимо группы дворовых хулиганов, отнюдь. Это, скорее, был Беня Крик из рассказов Исаака Бабеля. Во дворе его звали Изя. Он был постарше меня года на три или четыре, поэтому близко общаться с ним мне не довелось, но помнится, что парень он был крепкий, решительный, легко ввязывающийся в драку, но не всегда порядочно поступающий с теми, кому он уступал в схватке. Как-то раз мне довелось присутствовать на толковище, в котором наши старшие избили пацана, отлупившего Изю. Нас мелкоты набралось человек двенадцать, в мордобое мы не участвовали, трое взрослых ребят били одного, но пребывание наше было обязательным, таков был порядок. Такие кодлы тогда существовали почти в каждом дворе многоквартирного дома, у всех были свои названия, как правило, связанные с номером строения или с их какими-то отличительными признаками. Нашу дворовую банду называли Огоньковские по названию кинотеатра, а дом наш называли Огоньком. Когда незнакомые парни меня спрашивали: «Ты откуда?» – я отвечал: «Из Огонька», – это, как правило, вызывало уважение, но могли и навалять, поскольку между дворовыми бригадами бывали партнёрские, дружеские отношения, а могли быть и враждебные, тогда берегись, лучше не попадайся. Компания наша Огоньковская мне как-то не пришлась по сердцу, мы или торчали в Огоньке, или слонялись шайкой по улицам, выискивали одиноких прохожих, парней нашего возраста или чуть старше, подначивали их, вынуждая или бежать, или вступать в драку, или унижаться, чтобы избежать побоев. Но это были избиения, нас-то больше вдесятеро. Изо всей нашей малолетней банды занятие это доставляло удовольствие только двум или трём олигофренам, остальные, включая меня, были не лучше, глядели на это, мужества остановить этот дурдом ни у кого не находилось, при таком раскладе это означало быть битым самому.
Я покинул нашу огоньковскую компанию, что не помешало мне года через четыре примкнуть к другой, более гуманной и менее драчливой, лупить одиноких пешеходов никому в голову не приходило.
Маманя меня со второго класса припахала меня для закупки харчей. За редким исключением, ходил я в магазин, находящийся на расстоянии одной трамвайной остановки от нас, в народе он получил название «Рыбный», очевидно, из-за большого рыбного отдела, но там был и хлеб, и гастрономия. В витринах рыбного отдела были размещены огромные лотки с красной и чёрной икрой, но ажиотажа не наблюдалось. Покупки я складывал в авоську и шкандыбал домой, если был дождь или снег, шлёпал по лужам или снежной каше. По возвращению, купленный батон хлеба покрывался маленькими кляксами грязи, и мать срезала их скальпелем.
Мама много работала, по вечерам для дополнительного заработка ходила по уколам, уставала, если мы огорчали её своим поведением или плохой успеваемостью, она могла и навалять нам или выместить свою досаду и раздражение на нас как-то иначе. Была такая история: однажды огорчённая какими-то нашими проступками мама оделась, встала у дверей и заявила нам: «Всё, пойду и брошусь под трамвай, не могу больше терпеть», – тон её, то, что она одета и уходит навсегда, произвели на нас такое тягостное, гнетущее впечатление, что мы как по команде разревелись, бросились к ней в ноги и стали умолять: «Мамочка, не надо, не уходи, не бросай нас». – Мать была непреклонна, мы валялись у её ног, ревели, слёзы и сопли текли ручьями, держали её, не давая уйти, и вдруг она расхохоталась и сказала: «Да ладно, отпустите меня, мне в поликлинику надо», – выдралась из наших ручонок и ушла.