Он помолчал и продолжал, положив мне руку на плечо:
— Если мы не будем заботиться о копытах, пропадет конница. Пропадет конница — проиграем битву. Проиграем битву — пропадет все. Как видишь, от каждой мелочи зависит судьба великого. А впрочем, все пойдет так, какова будет милость богов.
— А в чем она, эта милость богов? В том, что один от рождения богат и счастлив, а он — изменник и трус. Другой же, может быть, и храбр и доблестен, а он — раб, и всякий может бить его палкой...
Эсхил поднялся, зевнул и сказал примирительно:
— Всякому своя судьба: господину — своя, рабу — своя. Так предначертал Зевс — властитель судеб.
И тогда я осмелился продекламировать ему сочиненные им же строки из «Прометея»:
По совести сказать, любой афинянин на месте Эсхила угостил бы плеткой глупого раба за дерзость. А Эсхил смутился. Давно я слыхал, что Эсхил только на сцене гремит дерзкими стихами, а в будничной жизни он терпелив, богобоязнен.
— Могут быть, конечно, рабы, — промолвил он, — которые заслуживали бы почетного места среди свободных...
Сердце мое возликовало: я, мальчишка, заставил смутиться и признать мою правоту — и кого? Самого Эсхила, к голосу которого прислушивается вся Эллада!
Теперь бы следовало и помолчать, тем более что Эсхил сделал шаг в сторону, намереваясь удалиться. Но Мика! Ее лицо худело прямо на глазах. Нестерпимая жалость вонзилась в грудь, и я воскликнул:
— Но она-то, она за что страдает? Что сделала она богам, чем повредила людям?
Эсхил погладил бороду. При свете побледневшего неба его глаза стали похожими на два прозрачных кусочка стекла. Он сказал нараспев, как будто декламировал стихи:
— Таков вечный закон: пролитая кровь требует новой крови, зовет мщение, кличет смерть, убийство за убийство.
— Но девочка, девочка, — чем она виновата? Объясни мне, Эсхил, снизойди ко мне, душа моя бродит в потемках лабиринта и за каждым поворотом встречает чудовище.
— А преступления предков? Миф говорит, что древний царь Атрей по ошибке съел человечьего мяса, за это боги карали и детей его, и внуков, и правнуков...
— Но Мика...
— Подожди. Супруга Ксантиппа, мать этой девочки, — племянница Клисфена, любимца черни. Они из рода Алкмеонидов. Сто лет назад Алкмеониды убили в храме одного эвпатрида. С тех пор боги прокляли их род.
— Но я слыхал, что этот эвпатрид сам совершал преступления?
— Неважно, убийство в храме — тяжкий грех. Боги его не прощают.
— Но неужели девочка повинна в том, что творили ее прадеды? Неужели они сами не расплатились своей кровью?
— Капля крови зовет за собой десять капель.
— Но если таков закон богов, то боги твои не боги, а убийцы и негодяи!
Эсхил поднял в ужасе руки; полы его длинного плаща раздулись от предрассветного ветра, — он стал похож на пророка или на громадную летящую птицу.
— Закрой уста, нечестивец! Помни, что рок кует каждому разящий меч его судьбы! Помни, что Зевс не прощает святотатства!
— Ну, если так, — я тоже от волнения вскочил на ноги, — я повторю тебе, Эсхил, слова твоего Прометея: «Скажу открыто — ненавижу всех богов!»
— Прометей сам был бог и восставал против бога. Мы же смертные и должны терпеть ярмо судьбы.
Голос Эсхила смягчился — поэт сочувствовал моему горю; он сказал примирительно:
— А вспомни, может быть, она сама в чем-нибудь провинилась? Хотя бы и в малом... Боги за малое карают великим.
Отец ее необуздан и жесток — может быть, за это страдает дочь? Да и она сама: меня ведь секли на ее глазах, а она и словом меня не защитила, хотя я страдал, в сущности, за нее...
Но нет! Наказывать смертью за это слишком жестоко!
— А все-таки, а все-таки!.. — упрямо повторял я.
Эсхил посмотрел на меня с недоумением и отошел.
Заря зарождалась в зените неба, выступали отчетливые тени. Вот на холме силуэт бессонного Эсхила. Он стоит, опершись на копье, слегка покачиваясь. Вот он, вот он — божественный миг, вот оно вдохновение! В его голове, вероятно, как эта заря из тьмы, из хаоса рождаются строфы: