— По крайней мере я честно говорю, — обиделся генерал. — Не кручу, не увиливаю. Очки никому не втираю.
Видно, он считал, что остальные именно этим и занимаются.
“There is one thing you must realize,” I told them. “This can't be any cloak-and-dagger operation. You have to do it honestly—whatever you may do. There are certain minds the Flowers can read. There are minds, perhaps many minds; they are in contact with at this very moment. The owners of those minds don't know it and there is no way we can know to whom those minds belong. Perhaps to one of you. There is an excellent chance the Flowers will know, at all times, exactly what is being planned.”
— Поймите одно, — сказал я. — Никакие тайны и секреты здесь невозможны. На чем бы вы ни порешили, вам придется действовать в открытую. Есть люди, чьи мысли Цветы могут прочитать. Есть люди — и, может быть, немало, — чьи мысли они читают вот в эту самую минуту. Причем люди эти ни о чем не подозревают и кто они — неизвестно. Может быть, Цветы сейчас читают мысли кого-нибудь из вас. Очень возможно, что они узнают все ваши планы, еще когда вы только эти планы обдумываете.
I could see that they had not thought of that. I had told them, of course, in the telling of my story, but it hadn't registered. There was so much that it took a man a long time to get it straightened out.
“Who are those people down there by the cars?” asked Newcombe.
I turned and looked.
Ну, конечно, такое им и в голову не приходило. Я-то их предупреждал, когда рассказывал свои приключения, но они пропустили это мимо ушей. Слишком много всего сразу свалилось, так быстро не разберешься.
— Что там за люди у машины, — неожиданно спросил Ньюком.
Я обернулся.
Half the village probably was there. They had come out to watch. And one couldn't blame them, I told myself. They had a right to be concerned; they had the right to watch. This was their life. Perhaps a lot of them didn't trust me, not after what Hiram and Tom had been saying about me, and here I was, out here, sitting on a chair in the middle of the road, talking with the men from Washington. Perhaps they felt shut out. Perhaps they felt they should be sitting in a meeting such as this.
I turned back to the four across the bather.
Там собралась добрая половина Милвилла. Они пришли посмотреть, что мы тут затеваем. Вполне понятно. Они вправе тревожиться, вправе знать, что происходит. Все это их кровно касается. Наверно, очень многие мне теперь не доверяют, ведь Хайрам и Том Престон черт знает чего обо мне наговорили, а я, изволите ли видеть, сижу на стуле посреди шоссе и толкую с важными шишками из Вашингтона. Наверно, милвиллцы чувствуют себя обойденными, обманутыми. Наверно, думают, что их тоже должны бы позвать на это совещание.
Я снова повернулся к той четверке за барьером.
“Here's a thing,” I told them, urgently, “that you can't afford to mull. If we do, we'll fail all the other chances as they come along...”
“Chances?” asked the senator.
“This is our first chance to make contact with another race. It won't be the last. When man goes into space...”
“But we aren't out in space,” said Newcombe.
— Все это слишком важно, — настойчиво сказал я. — Смотрите, не промахнитесь. Если сейчас дать маху, значит, мы наверняка загубим и все другие возможности.
— Какие возможности? — спросил сенатор.
— Это первый случай, когда мы можем сблизиться с жителями другого мира. Но, уж конечно, не последний. Когда люди выйдут в космос...
— Но мы пока не в космосе, — сказал Ньюком.
I knew then that there was no use. I'd expected too much of the men in my living-room and I'd expected too much of these men out here on the road.
They would fail. We would always fail. We weren't built to do anything but fail. We had the wrong kind of motives and we couldn't change them. We had a built-in short-sightedness and an inherent selfishness and a self-concern that made it impossible to step out of the little human rut we travelled.
Although, I thought, perhaps the human race was not alone in this. Perhaps this alien race we faced, perhaps any alien race, travelled a rut that was as deep and narrow as the human rut. Perhaps the aliens would be as arbitrary and as unbending and as blind as was the human race.
Нет, безнадежно, все впустую. Я слишком многого ждал от тех, кто собрался тогда у меня в гостиной, и слишком многого ждал от этих приезжих из Вашингтона.
Им не выдержать испытания. Никогда нам, людям, не выдержать испытания. Так уж мы устроены, мы только и способны на провал. У нас вывихнутая логика, скверные, ложные побуждения, и ничего нельзя с этим поделать. Мы по природе своей близоруки, себялюбивы, самодовольны, где уж нам сойти с убогой проторенной дорожки.
А быть может, этим страдает не только человечество? Быть может, и эти Цветы, и любые другие чужаки и пришельцы так же ограничены тесной, привычной колеей? Быть может, все они окажутся так же деспотичны, так же упрямы, глухи и слепы, как мы?
I made a gesture of resignation, but I doubt that they ever saw it. All of them were looking beyond me, staring down the road.
I twisted around and there, halfway up the road, halfway between the barrier and the traffic snarl, marched all those people who had been out there waiting. They came on silently and with great deliberation and determination. They looked like the march of doom, bearing down upon us.
“What do they want, do you suppose?” the senator asked, rather nervously.
Я беспомощно развел руками, но едва ли мои собеседники это заметили. Они во все глаза смотрели куда-то на дорогу позади меня.
Я круто обернулся. К нам приближалась толпа, которая еще недавно ждала у застрявших машин: она была уже на полпути между той пробкой и барьером. Люди шагали молча, размеренно, с непреклонной решимостью. Точно сама судьба надвигалась на нас.