Someone shouted in a loud, hoarse voice: “I'll be damned! The flying time machine!”
Then they were off and running, racing pell-mell for their cars parked along the road. With no further word to us, with no leave-taking whatsoever, they were off to tell the world.
And this” was it, I thought, somewhat bitterly and more than a little limp.
— Ах, черт меня подери! — охрипшим от волнения голосом выкрикнул кто-то. — Та летучая машинка времени!
И тут они как с цепи сорвались — наперегонки бросились к своим машинам. Никто нам больше слова не сказал, никто и не подумал с нами попрощаться: они спешили сообщить миру новость.
Ну, вот и все, подумал я с горечью. Я был точно выжатый лимон.
Now the aliens could walk in any time they wanted, any way they wanted, with full human blessing. There was nothing else that could have turned the trick no argument, no logic, no inducement short of this inducement. In the face of the worldwide clamour which this announcement would stir up, with the public demand that the world accept this one condition of an alien compact, all sane and sober counsel would have no weight at all.
Теперь пришельцы вольны нагрянуть к нам, когда им вздумается и как вздумается, человечество будет в восторге. Они не могли бы найти лучшего способа добиться своего — никакие доводы, уговоры, никакие посулы и приманки не принесли бы им такого быстрого и верного успеха. Эта новость вызовет бурю ликования во всем мире, миллионы людей потребуют, чтобы их правительства немедля согласились на это единственное выставленное пришельцами условие, и никто не станет слушать никаких здравых и трезвых советов.
Any workable agreement between the aliens and ourselves would necessarily have been a realistic one, with checks and balances. Each side would have been pledged to some contribution and each would have had to face some automatic, built-in penalty if the agreement should be broken. But now the checks and balances were gone and the way was open for the aliens to come in. They had offered the one thing that the people—not the governments, but the people—wanted, or that they thought they wanted, above every other thing and there'd be no stopping them in their demand for it.
Любое соглашение между нами и пришельцами, если это не пустые слова, а договор, который можно осуществить на деле, непременно должно бы строиться на практической, реальной основе, чтобы было какое-то равновесие и возможность проверки. Каждая сторона обязуется внести свой вклад — и твердо знает, что, нарушив обязательства, неминуемо должна будет понести определенное наказание. А теперь конец всякому равновесию и всякой проверке, дорога пришельцам открыта. Они предложили то единственное, чего жаждали народы — не правительства, а именно народы, во всяком случае, верили, что жаждут этого превыше всего на свете — и, конечно, будут этого требовать, и ничем их не остановишь.
And it had all been trickery, I thought bitterly. I had been tricked into bringing back the time machine and I had been forced into a situation where I had asked for help and Smith had been the help, or at least a part of it. And his announcement of the one demand had been little short of trickery in itself. It was the same old story. Human or alien, it made no difference. You wanted something bad enough and you went out to get it any way you could.
И все это обман. Меня обманом заставили пронести на Землю ту машинку, меня прижали к стене, так что поневоле пришлось просить о помощи, — и помощь явилась в лице этого самого Смита, по крайней мере он в ней участвует. И его сообщение о единственном условии пришельцев тоже едва ли не обман. Все это старо, как мир. Люди ли, пришельцы ли — все одинаковы. Если чего захочется позарез — добывают правдами и неправдами, не стесняются, тут уж все средства хороши.
They'd beat us all the way, I knew. All the time they'd been that one long jump ahead of us and now the situation was entirely out of hand and the Earth was licked.
Smith stared after the running reporters.
“What proceeds?” he asked.
Pretending that he didn't know. I could have broken his neck.
Где нам с ними тягаться. Они с самого начала умели нас перехитрить, а теперь мы и вовсе выпустили вожжи из рук, и на этом Земле — крышка.
Смит удивленно смотрит вслед убегающим репортерам.
— Что такое?
Будто не понимает. Ох, свернуть бы ему шею...
“Come on,” I said. “I'll escort you back to the village hall. Your pal is down there, doctoring up the folks.”
“But all the galloping,” he said, “all the shouting? What occasions it?”
“You should know,” I said. “You just hit the jackpot.”
— Идем, — сказал я. — Отведу вас в муниципалитет. Ваш приятель сейчас там лечит людей.
— Но почему так бегут? Почему так кричат? Какая причина?
— Еще спрашивает! — сказал я. — Вы же сами заварили эту кашу.
23
When I got back home, Nancy was waiting for me. She was sitting on the steps that led up to the porch, huddled there, crouched against the world. I saw her from a block away and hurried, gladder at the sight of her than I had ever been before. Glad and humble, and with a tenderness I never knew I had welling up so hard inside of me that I nearly choked.
Poor kid, I thought. It had been rough on her. Just one day home and the world of Millville, the world that she remembered and thought of as her home, had suddenly come unstuck.
Я вернулся домой — и застал там Нэнси, она ждала меня, сидя на крыльце. Она вся сжалась, затаилась, одна против всего мира. Я увидал ее издали и ускорил шаг, никогда в жизни я так ей не радовался. Во мне все смешалось: и радость, и смирение, и такая нахлынула безмерная, еще ни разу не испытанная нежность, что я едва не задохнулся.
Бедная девочка! Нелегко ей. Дня не прошло, как она вернулась домой, и вдруг в ее родном доме, в том Милвилле, какой она помнила и любила, все полетело в тартарары.